Сейчас все эти мужчины живы, веселы, некоторые слегка пьяны, отдельные личности уже набрались под завязку, но все равно здесь царит атмосфера жизни, яркой, наполненной, бьющей через край. А я в любой момент могу вырвать своими руками любой кусок из этой симфонии жизненных сил, из этого живописного полотна. Вырвать и послушать, как затихают последние звуки, издаваемые порванными нитями-струнами.
В этом месте все кричит о жизни, бурной, щедрой, сильной. И цвет стен, и цвет потолка, и цвет столешниц, и форма подставок для пивных бокалов, и оформление окон. Подобрать цвет и форму так, чтобы они передавали смысл, чувство, настроение, — это ведь целое искусство.
В морге все совсем иначе. Кто придумал эти чудовищные цвета, которыми выкрашены стены в последнем приюте умершего? Они тупы и бессмысленны, они не передают ничего — ни чувства, ни смысла, ни настроения. В морге невозможно понять, что такое смерть и чем она отличается от жизни. Смерть — это великое таинство, о котором никто ничего достоверно не знает, а все неизвестное требует уважения к себе и отношения трепетного и внимательного. Разве морг с его унылой однообразной цветовой гаммой может передать всю сложность и тонкость отношений между человеком и смертью? Нет, не может.
А это неправильно.
И взаимоотношения человека с жизнью — тоже материя непростая, понять ее не каждому дано. Но в баре на Пролетарской открывается истина. А в морге никакой истины не открывается…
Странно, что Саблин этого не понимает. Он ведь так интересуется смертью… Наверное, ему не хватает душевной тонкости, чтобы почувствовать всю сложность вопроса так, как чувствую ее я.
* * *
Татьяна Геннадьевна Каширина достала из сумочки зеркало, бегло осмотрела лицо и прическу — все в идеальном порядке, можно появляться на людях. А ведь еще пятнадцать минут назад она пребывала в таком состоянии, в каком не то что на людях — родному сыну не покажешься. Злые холодные слезы градом текли из глаз, нанося непоправимый ущерб умело наложенной косметике, руки тряслись, в груди сжималась ржавая тугая пружина, грозящая вот-вот распрямиться и выстрелить истошным надрывным визгом ненависти. Таких приступов неконтролируемой ярости не было уже очень давно. И вот теперь они снова вернулись.
Вернулись совсем недавно, в тот день, когда Глеб рассказал ей о подслушанном в фитнес-клубе разговоре.
«Повезло тебе с бабой…»
«С Танькой-то? Это точно, повезло».
Как он посмел? Как мог допустить, чтобы об их связи узнали посторонние? Много лет о ее романе с Юрой Вихлянцевым, который был моложе Кашириной на 16 лет, знал только сын, Глеб. И все эти годы им удавалось сохранять свои отношения в полной тайне от окружающих. Никто, ни один человек не догадался и ничего не заподозрил, ни в областном центре, где они когда-то познакомились, ни здесь, в Северогорске. И вдруг выясняется, что он все разболтал, да не кому-нибудь, а Валерке Журенко, который неизвестно какими кривыми путями пролез на должность зампрокурора города. Она его терпеть не может, это безграмотный невежественный человек, который даже права не имеет называться юристом, потому что ни буквы закона не знает, ни духа его не чувствует. Валера Журенко — из тех, кто рвется к должности не потому, что ему нужна власть, а исключительно ради денег. Он выбирает профессию и работу не по интересу и склонности, а руководствуясь только одним соображением: есть ли в этой профессии полномочия, которыми можно выгодно торговать. А на должности заместителя прокурора города по надзору за деятельностью органов предварительного следствия таких полномочий — пруд пруди. Люди вроде Журенко вызывали у Кашириной брезгливое отвращение.
И именно ему Юра выдал их тайну. Да не просто выдал, а с определенной окраской, с гадким оттеночком, позволяющим Валерке называть ее «бабой», а Юре — просто Танькой. Какая мерзость!
Жаль, что Глеб не рассказал ей обо всем сразу, как только узнал. Молчал целый год, не хотел ее травмировать. А что изменилось бы, если бы она узнала раньше? Ничего. И в этом весь ужас. Но теперь все будет иначе.
Но это еще не самое плохое…
Она встала из-за рабочего стола, прошлась по просторному кабинету, выпрямив спину и подняв подбородок. Все, она готова, можно выходить. Позвонила в гараж:
— Чижик, мы выезжаем.
Одевшись, она еще раз окинула взглядом кабинет. Ничего не забыто, все в полном порядке. Вышла в приемную, дала указания секретарю и спустилась по лестнице к выходу. Леня Чижик, как обычно, подогнал машину к самым дверям, но сегодня это было уместно: в центре города, как это часто бывает в Северогорске, лопнули трубы, и пока их не залатали, в двадцати метрах от здания мэрии бил вверх фонтан горячей воды, окутанный паром. Вода разливалась по тротуарам и проезжей части, образуя летом настоящие горячие озера, а зимой — катки, ходить по которым было просто опасно. Коммуникации были старыми, проложенными еще при строительстве города, в пятидесятые годы, и аварии, подобные сегодняшней, случались постоянно.
Чижик стоял у самой двери и немедленно подхватил Каширину под локоть, едва та показалась на крыльце. Хороший мальчик. Умеет быть благодарным и преданным. В отличие от некоторых.
— Куда едем, миледи?
Она собралась было ответить: «Домой», но внезапно передумала.
— В салон.
Она не записалась предварительно ни к косметологу, ни к парикмахеру, но салон красоты, который посещала Татьяна Геннадьевна, был самым дорогим и престижным в Северогорске, и кроме косметологии и парикмахерской там оказывалось множество других услуг, в том числе массаж ручной и аппаратный, солярий, сауна, обертывания и все прочее, при помощи чего женщины чувствуют себя именно женщинами, красивыми, любимыми и желанными, а не ломовыми лошадьми и не прорабами в юбках. Свободное место наверняка найдется хоть на какой-нибудь процедуре, а ей, Кашириной, сейчас просто жизненно необходимо снова обрести пошатнувшееся самоощущение ухоженной и любимой.
Леня Чижик возил Каширину не первый год и хорошо изучил и ее распорядок, и ее привычки. В салон она ездила по вторникам, четвергам и субботам. Сегодня понедельник. Значит, миледи не в духе. Что-то случилось. Кто-то вывел ее из душевного равновесия. И в такие минуты лучше ничего не говорить, ни о чем не рассказывать и вопросов никаких не задавать. Он молча вел машину по холодным, съеденным темнотой полярной ночи, улицам. Впрочем, это было не совсем так. Расцвет полярной ночи остался позади, и город уже тонет в сине-серых сумерках, но все равно понимаешь, что дня нет, света и солнца нет, а тепла не будет еще очень-очень долго. Татьяна Геннадьевна смотрела в окно, но ничего не видела. Она думала о себе, о Вихлянцеве и о Лене Чижике. Все, кто был в курсе, что она перетащила водителя из областного центра в Северогорск, а потом взяла его с собой, когда перешла на работу в мэрию, искренне считали, что это «не просто так», и Каширина эти слухи никогда не пресекала. Пусть думают на Ленчика, лишь бы не узнали про Юру. Потому что, начни какой-нибудь настырный, охочий до жареного журналист раскапывать тайну личной жизни Кашириной, он очень быстро обломается и поймет, что ни одного контакта между ней и водителем, кроме служебных, никогда не было. Только в машине, на глазах у всех. Он ни разу не поднимался к ней в квартиру, она никогда даже близко не подходила к дому, где он живет. Одним словом, при внимательном рассмотрении ситуации упрекнуть Татьяну Геннадьевну в любовной связи с водителем Леонидом Чижовым невозможно, как ни старайся, а если кто и посмеет, то она такой иск вчинит в судебном порядке за диффамацию, что небо вздрогнет.
