– Нет, не нужно. Однако надо работать! Проклятые цифры!
И кардинал задумался, считая по пальцам.
– О, эти цифры! – воскликнул Бернуин. – Если вы изволили заняться подсчетами, то завтра у вас, конечно, будет головная боль… Вдобавок еще здесь нет господина Гено!
– Ты прав, Бернуин! Но ты заменишь мне Бриенна. Действительно, я должен был бы взять с собой Кольбера. Он хорошо работает, Бернуин, очень хорошо. Он человек деловой!
– Не знаю, – отвечал слуга, – только мне не нравится лицо этого делового человека.
– Ладно, ладно, Бернуин! Я не спрашиваю твоего мнения. Садись сюда, бери перо и пиши.
– Я готов. Что прикажете писать?
– Пиши: семьсот шестьдесят тысяч ливров.
– Написано.
– На Лион… – Кардинал остановился в раздумье.
– На Лион, – повторил Бернуин.
– Три миллиона девятьсот тысяч.
– Написано.
– На Бордо семь миллионов.
– Семь, – повторил Бернуин.
– Да, семь, – с досадой сказал кардинал. – Ты понимаешь, Бернуин? Все эти суммы пишутся в расход…
– В расход или в приход, не все ли равно? Ведь эти миллионы не мои.
– Миллионы эти принадлежат королю; я считаю королевские деньги… Итак, на чем мы остановились?.. Ты все время прерываешь меня!
– Семь миллионов на Бордо.
– Да, так. На Мадрид четыре миллиона. Я говорю тебе, Бернуин, кому принадлежат эти деньги, так как весь свет имеет глупость считать меня миллионером. Я стараюсь опровергнуть этот вздор. У министра не может быть ничего своего… Теперь продолжай. Подати – семь миллионов. Земли – девять миллионов. Написал?
– Написал.
– Наличных денег – шестьсот тысяч ливров; разных ценностей – два миллиона… Ах, еще забыл, – движимость в разных замках…
– Не прибавить ли – в разных королевских замках? – спросил Бернуин.
– Нет, нет, не надо, – это подразумевается. Ну что, Бернуин, написал?
– Написано.
– Теперь подведи итог.
– Тридцать девять миллионов двести шестьдесят тысяч ливров.
– Ах, – сказал кардинал с выражением досады, – нет полных сорока миллионов!
Бернуин опять пересчитал.
– Да, недостает семисот сорока тысяч.
Мазарини взял счет в руки и внимательно просмотрел его.
– Однако же, – заметил Бернуин, – тридцать девять миллионов двести шестьдесят тысяч ливров – порядочные деньги.
– Ах, Бернуин, я хотел бы видеть эту сумму в казне короля!
– Вы изволили сказать, что все эти деньги принадлежат его величеству.
– Разумеется, но только на одно мгновение. Эти тридцать девять миллионов уже заранее распределены, пожалуй, их еще не хватит.
Бернуин улыбнулся про себя, как человек, который верит только тому, чему хочет верить. Он приготовил на ночь питье кардиналу и поправил подушки.
– Да-а, – задумчиво протянул Мазарини, когда слуга вышел, – все еще нет сорока миллионов… Однако мне надо достичь намеченной мною цифры – сорока миллионов… Кто знает, быть может, я не доживу, не успею… Я старею, слабею. Может быть, я найду два-три миллиона в карманах наших добрых друзей, испанцев? Ведь недаром же они открыли Перу; у них, наверное, что-нибудь осталось от этого открытия!
Поглощенный расчетами, он позабыл о подагре; страсть кардинала к деньгам была сильнее болезни. Вдруг Бернуин, запыхавшись, вбежал в комнату.
– Что случилось? – спросил кардинал.
– Король! Король!
– Как! Король идет сюда? – вскричал Мазарини, поспешно пряча листок. – Король здесь в такой поздний час? Я думал, что он уже давно лег. Что произошло?
Людовик XIV слышал последние слова и видел испуганное лицо кардинала, приподнявшегося на постели при его появлении.
– Ничего особенного, господин кардинал, – сказал он, – или по крайней мере ничего такого, что могло бы встревожить вас. Мне только необходимо сегодня же переговорить с вами об одном весьма важном деле.
Мазарини тотчас вспомнил, с каким вниманием король слушал его слова о Марии Манчини, и вообразил, что важное дело касается его племянницы. Поэтому лицо его немедленно прояснилось и приняло выражение крайней любезности. Эта перемена весьма обрадовала короля.
Он сел.
– Ваше величество, – обратился к нему Мазарини, – я должен был бы слушать вас стоя, но мучительная подагра…
– Что за церемонии между нами, любезный господин кардинал, – отвечал Людовик XIV ласково, – я ваш ученик, а не король, вы это хорошо знаете, – особенно сегодня вечером, потому что я пришел к вам как проситель, даже как проситель самый покорный, желающий быть принятым благосклонно.
Мазарини, заметив, что король покраснел, укрепился в своем предположении, что за этими ласковыми словами кроются любовные помыслы. На этот раз при всей своей догадливости хитрый политик ошибся: король покраснел не от порыва юношеской страсти, а от чувства унижения своей королевской гордости.
Как добрый дядюшка, Мазарини решился облегчить королю признание.
– Говорите, пожалуйста, и если вашему величеству угодно на минуту забыть, что я ваш подданный, если вам угодно назвать меня своим наставником и учителем, то позвольте и мне высказать всю свою преданную и нежную любовь к вам.
– Благодарю вас, господин кардинал, – продолжал король. – Впрочем, то, о чем я намерен просить вас, сущая безделица.
– Тем хуже, – возразил кардинал, – тем хуже, ваше величество. Я желал бы, чтобы вы попросили у меня чего-нибудь значительного, какой-нибудь жертвы… Но, впрочем, чего бы вы ни попросили у меня, я готов на все согласиться, чтобы угодить вам.
– Если так, вот в чем дело, – сказал король, сердце которого билось так же сильно, как сердце кардинала, – ко мне приехал брат мой, король Англии…
Мазарини привскочил на кровати, словно он прикоснулся к лейденской банке или вольтовой дуге. От изумления или, скорее, от разочарования лицо кардинала покрылось такой краской гнева, что Людовик при всей своей неопытности в дипломатии тотчас увидел, что министр надеялся услышать что-то совсем другое.
– Карл Второй! – вскричал Мазарини пронзительным голосом, с презрительною улыбкою. – Как! У вас в гостях Карл Второй!
– Да, король Карл Второй, – отвечал Людовик, подчеркивая принадлежавший внуку Генриха IV титул короля, который Мазарини пропустил. – Да, господин кардинал, этот несчастный король тронул мое сердце, рассказав мне о своих злоключениях. Он переживает страшные бедствия, господин кардинал. У меня тоже оспаривали престол, я тоже в дни волнений принужден был бежать из столицы, я познал несчастье, и мне трудно оставить без помощи брата, лишившегося всего и скрывающегося.
