– Так я буду осужден?
– Да, если не возвратите денег.
Мазарини испустил жалобный вздох:
– Возвратить! Но кому?
– Хозяину этих денег, королю.
Вздохи Мазарини перешли в стоны.
– Дайте отпущение! – сказал он.
– Невозможно, монсеньор. Возвратите деньги!
– Но раз вы отпускаете мне все грехи, почему вы не хотите отпустить этого?
– Потому что, отпуская его, я сам совершу грех, которого король никогда мне не простит.
Монах встал с сокрушенным видом и вышел так же торжественно, как вошел.
– Боже мой! – простонал Мазарини. – Кольбер, подите сюда! Я очень болен, друг мой.
XLVI. Дарственная
Кольбер появился из-за занавесок.
– Вы слышали? – спросил Мазарини.
– Увы!
– Прав ли он? Разве все мои деньги – дурно приобретенная собственность?
– Монах – плохой судья в финансовых делах, монсеньор, – отвечал холодно Кольбер. – Однако невозможно, чтобы за вами, ваше преосвященство, с вашими идеями в области теологии, была какая-либо вина. Она всегда находится, когда умирают.
– Умереть – это и есть главная вина, Кольбер.
– Это верно, монсеньор. Так перед кем же вы все-таки виноваты, по мнению этого театинца?
– Перед королем.
Мазарини пожал плечами.
– Словно я не спас его государство и его финансы!
– Здесь нечего возразить, монсеньор.
– Не правда ли? Значит, я законно заработал награду, вопреки моему исповеднику?
– Вне всякого сомнения.
– И я могу сберечь для моей семьи, столь нуждающейся, немалую часть из всего, что я заработал?
– Я не вижу к этому никаких препятствий, монсеньор.
– Я был совершенно уверен, советуясь с вами, Кольбер, что услышу мудрое мнение, – радостно заметил Мазарини.
Кольбер с обычной строгостью поджал губы.
– Господин кардинал, – прервал Кольбер Мазарини, – надо хорошенько посмотреть, нет ли в словах монаха ловушки.
– Ловушки?.. Почему? Он честный человек.
– Он думал, ваше преосвященство, что вы умираете, раз послали за ним… Мне показалось, он говорил вам. «Отделите данное вам королем от того, что вы сами взяли…» Припомните хорошенько, не сказал ли он чего-нибудь подобного. Это похоже на монаха.
– Возможно.
– Если это так, то я думаю, монсеньор, что монах вынуждает вас…
– Возвратить все?.. Это невозможно!.. Вы говорите то же самое, что и мой духовник!
– Но если возвратить не все, а только долю его величества, это сопряжено с большой опасностью. Вы искусный политик и, верно, знаете, что теперь у короля в казне нет и полутораста тысяч ливров наличных денег.
– Я не суперинтендант королевских финансов: у меня своя казна… Разумеется, я готов для блага короля… оставить ему сколько-нибудь… Но я не хочу обездолить мое семейство. Это не мое дело, – сказал Мазарини с торжеством, – это дело суперинтенданта Фуке, все счета которого я дал вам проверить в течение последних месяцев.
Кольбер поджал губы при одном лишь упоминании имени Фуке.
– У его величества, – пробормотал он сквозь зубы, – есть лишь те деньги, которые копит Фуке; а ваши деньги, монсеньор, будут для него лекарством. Оставить часть – значит опозорить себя и оскорбить короля; это значит признать, что эта часть была приобретена незаконным путем.
– Господин Кольбер!..
– Я думал, что монсеньору угодно выслушать мое мнение.
– Да, но вы не знаете всех подробностей.
– Я все знаю, господин кардинал. Вот уже десять лет, как я просматриваю все столбцы цифр, какие только пишутся во Франции; и если мне стоило большого труда вбить их себе в голову, зато они сидят там крепко, и я могу рассказать, сколько тратится денег от Шербура до Марселя, начиная с ведомства умеренного Летелье и кончая тайными расходами расточительного Фуке.
– Так вы хотите, чтобы я пересыпал все мои деньги в королевские сундуки! – насмешливо вскричал Мазарини, у которого подагра вырвала несколько тяжелых вздохов. – Король, конечно, не упрекнет меня, но он будет смеяться надо мною, растрачивая мои миллионы, и будет прав!
– Вы не поняли меня, монсеньор! У меня и в мыслях не было, чтобы король тратил ваши деньги.
– Но вы ясно дали это понять, советуя отдать ему все мое имущество.
– Ах, монсеньор, – сказал Кольбер, – ваша болезнь так поглощает все ваши мысли, что вы совершенно забыли о характере его величества Людовика Четырнадцатого.
– Как так?
– Характером, если осмелюсь сказать правду, он очень похож на вас; основа его – гордость. Простите, монсеньор, высокомерие, хотел я сказать. У королей нет гордости – эта черта слишком свойственна роду человеческому.
– Вы правы.
– А если я прав, так вам, монсеньор, остается только отдать все деньги королю, притом сейчас же.
– Почему? – спросил Мазарини с величайшим любопытством.
– Потому, что король не примет всего.
– Не примет!.. Но у него нет денег, а честолюбие мучит его.
– Согласен…
– Он желает моей смерти.
– Монсеньор…
– Да, чтоб получить мое наследство, Кольбер. Да, он желает моей смерти ради наследства. А я еще стану помогать ему!
– Вот именно! Если дарственная будет написана в известной форме, он непременно откажется.
– Не может быть!
– Уверяю вас! Молодой человек, который еще ничего не совершил, который жаждет прославиться и горит желанием управлять государством один, не примет ничего готового: он захочет создавать сам. Этот принц, монсеньор, не удовольствуется дворцом Пале-Рояль, который оставил ему в наследство Ришелье, ни дворцом Мазарини, который так великолепно построен по вашему велению, ни Лувром, где обитали его предки, ни Сен-Жерменским дворцом, где родился он сам. Все, что будет исходить не от него, он станет презирать, предсказываю вам это.
– Вы ручаетесь, что король, если я подарю ему мои сорок миллионов…
– Непременно откажется, если вы кое-что добавите при этом.
– Что же именно?
– Именно то, что монсеньор пожелает мне продиктовать.
– Но какая же мне от этого выгода?
– Огромная. Перестанут несправедливо обвинять вас в скупости, в которой авторы пасквилей упрекали знаменитейшего мужа нашего века.
– Ты прав, Кольбер. Пойди от моего имени к королю и отдай ему мое завещание.
