— Я свое продавленное кресло ни на что не променяю, — говорила она. — Оно у меня под длину ног подогнано, а сидеть на вашей уродской лилипутской мебелишке мне неудобно и гордость не позволяет. Унизительно.
Сергей, волнуясь, рассказал ей об обнаруженной ошибке.
— Вы понимаете, он же сидит, этот мужичонка несчастный, а получается, что он ни в чем не виноват.
Сумарокова пробежала глазами принесенные Саблиным документы.
— Но ведь бил? Бил. Удары наносил? Наносил, — заметила она, не отрывая глаз от постановления о назначении судебно-медицинской экспертизы, в которой, как и полагается, были изложены фактические обстоятельства дела.
— От таких ударов здоровый человек умереть не может, — горячился Сергей. — Ни при каких обстоятельствах. Умереть может только больной. А в том, что потерпевший имел хроническое заболевание, о котором никто не знал, его собутыльник не виноват.
Изабелла Савельевна со вздохом протянула Сергею документы.
— Сергей Михайлович, я вас прекрасно понимаю. Сама в вашем возрасте была такой. И даже еще в сорок пять лет билась за недопущение экспертных ошибок и их исправление. А в пятьдесят пять уже перестала. И знаете почему? Устала. Надоело, что меня гоняют из кабинетов, как паршивую собачонку, которая выклянчивает еду и всем мешает. Никому ничего не нужно. И вам придется к этому привыкнуть. Кроме того, у всех есть свой корпоративный интерес, не забывайте об этом.
Губы Сергея искривились в презрительной ухмылке. Он ненавидел это обтекаемое слово «интерес». Профессиональный интерес как профессиональное любопытство он признавал, все остальное казалось ему недостойным и мерзостным.
— Вы хотите сказать — денежный интерес? — уточнил он.
— Нет, именно корпоративный. Вот вы придете со своими материалами и требованиями к нашему уважаемому Георгию Степановичу, и это будет читаться как упрек в том, что он столько времени продержал наше Бюро без гистологии. С вашими материалами он пойдет в прокуратуру, и там на него начнут наезжать, дескать, вот мы вам говорили, мы вас предупреждали, сами виноваты. И еще в горздрав накляузничают и в администрацию. Двояку это нужно? Идем дальше. Следствие вынуждено будет признать, что на основании ошибочно выставленного диагноза привлекло к уголовной ответственности невиновного. Казалось бы: следователь ни при чем, он исходил из заключения эксперта, он же не мог знать, что эксперт ошибся. Однако и тут есть подводный камень: в заключении судебно-медицинского эксперта нет результатов гистологического исследования, а в протокольной части сказано, что материал набран и отправлен на гистологию. И прокуратура задает следователю совершенно справедливый вопрос: куда же вы, батенька, смотрели? Вы же видели, что экспертное заключение основано на неполных материалах, значит, должны были предполагать, что может закрасться ошибка. Ах, вы не видели? А почему? Протокольную часть не читали? Внимания не обратили? Прочли, как и все следователи, только выводы? И следователь получает по самые помидоры. Идем дальше. А дальше у нас суд с судьями. Суды борются за стабильность приговоров, поэтому любая отмена приговора — удар по корпоративным интересам. Они этого страсть как не любят и стараются не допускать, и даже если видят, что приговор совершенно определенно неправосудный, все равно упираются до последнего. И потом: экспертное заключение представляется суду, и если следователь чего-то там не прочитал и не увидел, то они-то должны были прочесть и заметить. А тоже не прочитали, не заметили, не поняли, не придали значения. То есть все кругом виноваты. Вы много знаете людей, которым нравится ходить виноватыми? Лично я — нет. Поэтому посыпать себе голову пеплом и наживать неприятности из-за какого-то пьяного бомжа никто не станет. Вы только потратите нервы и силы, но ничего не добьетесь.
Она замолчала, чуть склонив голову, потом вытащила из кармана халата пачку сигарет и зажигалку, прикурила, протянула длинную руку и пододвинула к себе пепельницу — затейливой формы изделие из какого-то поделочного камня.
— Я устала, Сергей Михайлович, — проговорила она негромко, не глядя на него. — Я очень устала воевать. Я не солдат, я всего лишь женщина, хотя и очень высокая и очень спортивная. Вы знаете, я ведь до сих пор каждое утро выхожу на пробежку, в любую погоду выхожу. В этом смысле я в отличной форме. Но во всех остальных смыслах… Меня хватает только на то, чтобы руководить отделением, проводить вскрытия, контролировать работу моих экспертов и периодически замещать шефа, когда тот уезжает в отпуск. Все. На этом мои силы заканчиваются. И желания, честно признаться, тоже.
— Но как же… — начал было Сергей, все еще не терявший надежды убедить Сумарокову предпринять хоть что-нибудь, чтобы вытащить из колонии безвинно осужденного безработного.
Изабелла Савельевна взмахнула зажатой между пальцев сигаретой, делая ему знак помолчать.
— Вам известно, почему мой муж живет в Норильске, за пятьсот километров отсюда, а не в Северогорске, со мной?
— Нет. А какое отношение…
— Моя последняя попытка исправить экспертную ошибку оказалась удачной, — усмехнулась она. — К сожалению. Мне было пятьдесят три года, я считала себя уже очень опытной и авторитетной и была уверена, что никакие неприятности мне не грозят. Крошечного малыша, всего двух с половиной месяцев от роду, доставили в стационар с кровоподтеками и ссадинами. Врачи поставили диагноз «тяжелая черепно-мозговая травма, субарахноидальное кровоизлияние, ушиб мозга». Разумеется, тут же сообщили в прокуратуру, возбудили уголовное дело, следователь вынес постановление о проведении судебно-медицинской экспертизы, одним словом, все честь по чести. Эксперт «живого» приема обследовал малыша и квалифицировал повреждения как тяжкие по признаку опасности для жизни. А родственники малыша дали на следствии показания о том, что мать постоянно била ребенка. Мать все отрицала, но свидетельские показания были, заключение эксперта было, и ее осудили и дали срок. И очень немаленький. Проходит восемь месяцев, и этот малыш, не дожив до годика, умирает в стационаре. Детские смерти всегда вскрываем мы, в данном случае вскрытие проводила я сама. И знаете что оказалось? У мальчика был врожденный токсоплазмозный хронический менингоэнцефалит с исходом в порэнцефалию и гидроцефалию. Понимаете?
Сергей кивнул.
— У этого заболевания такие клинические проявления, которые и врачи, и эксперт ошибочно приняли за проявления тяжелой черепно-мозговой травмы, да?
— Вот именно. Мать ребенка и пальцем не трогала. А срок отбывает. И я пошла по инстанциям. Сначала к Двояку, потом, когда он меня послал по известному адресу, в прокуратуру. Прокуратура принесла протест в порядке надзора, приговор отменили, женщину выпустили. А через три дня сгорел офис моего мужа. Прокуратура и следствие проявили должную сообразительность и задались вопросом: почему свидетели в один голос утверждали, что мать била ребенка, если этого не было? Свидетелей — родственников мужа осужденной — выдернули, начали трясти, возбудили против них дело за заведомо ложный донос. Им это страсть как не понравилось. Они, понимаете ли, очень несчастную женщину не любили, потому что она была не той национальности, которую они считали подходящей для своей семьи. И воспользовались ситуацией, чтобы от нее избавиться. Люди они не бедные, с определенными возможностями. И когда у них начались проблемы, очень быстро выяснили, кто же это такой противный в Северогорском Бюро СМЭ, кто им кислород перекрыл и развалил такую отлично продуманную комбинацию по отлучению иноверки от своей семьи. После чего начались проблемы уже у моего мужа, и кислород перекрыли уже ему. С тех пор я перестала воевать.
