Зал почти в восемьдесят квадратов – налево от входной двери. Направо – кухня и кабинет, который я два года назад, когда появились деньги, расширил за счет родительской спальни. А еще я достроил второй этаж, разыскав бывшего отцовского пациента, того самого, который строил дом, и гараж на две машины, где стоит моя синяя «Тойота». Он теперь совсем старик, держит семейный бизнес, где работают двое его сыновей и зять.
На втором этаже, куда вела винтовая лестница из зала, были три спальни. Одна – большая, моя, и две поменьше, для гостей, в которых никогда никто не ночевал. Я привел Анну в восточную спальню, смутно рассудив, что ей может понравиться восход солнца, и поставил на кровать ее сумку. Некоторое время мы стояли друг против друга молча. Герои американского фильма, не теряя времени, рыча, набросились бы друг на друга и стали стаскивать одежду.
– Ужин сервируют в семь в парадной гостиной, мадам, – сказал я наконец и внутренне поморщился от искусственности своих слов, но остановиться уже не мог. – Вы услышите гонг. Вечернее платье и драгоценности необязательны.
Она молча присела в реверансе, и я вышел. Отправился в кухню готовить ужин.
Вообще, говорила она очень мало. Нет, не так. Она говорила мало слов, но передавала свои чувства мимолетной улыбкой, легким движением плеч, взмахом руки, что получалось не менее красноречиво, чем слова. И еще она была замечательным слушателем. Глядя вам прямо в глаза, она сочувствовала, удивлялась и смеялась взглядом.
– Я не слышала гонга, – сказала Анна, появляясь в дверях кухни. – Вы наверняка забыли обо мне.
– Я помню о вас все время, – ответил я галантно. – Гонг сломался. В последний раз я слишком сильно стукнул. Я уже собирался идти за вами.
Она протянула руки, и я положил в них плетеную корзинку с хлебом.
Мы сидели за столом как два голубя и тихо разговаривали. Вели беседу. Более избитой темы для разговора трудно было себе вообразить. Она хвалила еду и расспрашивала, как я это делаю. Я не кулинар и умею готовить всего одно блюдо – жарить мясо с картошкой и луком. Отец научил. Он считал, что мясо – мужской продукт, а всякая ерунда вроде салатов и маринадов – женский. Если подумать, это скорее два блюда вместе. В тот вечер я нажарил мяса и картошки на целую армию. Открыл банку польских маринованных с укропом огурцов. Еда честная, сытная и тяжелая. Может, поэтому наша беседа протекала вяло и время от времени буксовала. Если бы я приготовил крабы и потушил в вине трехдневные шампиньоны, то мы, возможно, обсудили бы мировую литературу, театр и кино, поражая друг друга изящными суждениями.
– Что вы собираетесь делать? – вдруг спросила Анна.
– Не знаю, – ответил я честно, сразу поняв, что интересует ее не сегодняшний вечер, а мои жизненные планы. – Может, завершу свой научный труд, опубликую…
К моему разочарованию, мой научный труд ее не заинтересовал. Я и сам не знал, чего ожидал от ужина, что-то предвиделось и мнилось: мимолетные, полные тайного значения взгляды, едва уловимые речевые двусмысленности, призыв и обещание в трепете ресниц, словом, всякая всячина родом из сентиментального романа позапрошлого века. «Лаура подняла глаза, кровь забурлила у него в жилах!» Или «бросилась ему в голову». Или еще как-нибудь. Нетерпение, ожидание, поиски предназначения – недаром же мы встретились! – переполняли меня. «Неужели я так романтичен и нерастрачен?» – думал я, внутренне смущаясь и смеясь над собой. Я никогда еще не приводил домой женщину с улицы. Вернее, из парка.
Анна спустила меня на землю.
– Я думаю, вам нужно вернуться в фонд, – сказала она таким тоном, как будто все последнее время только и думала об этом.
– Боюсь, это невозможно, – пробормотал я. Меньше всего мне сейчас хотелось говорить о фонде.
– У мужчины должно быть дело, так он задуман природой. Я бы на вашем месте поговорила с людьми из правления…
Я почувствовал досаду – кто просит ее вмешиваться в мою личную жизнь? В минуту слабости я рассказал ей о себе и теперь уже жалел об этом. Навязывать людям свои проблемы – эгоизм, но и давать советы, когда не просят, – тоже эгоизм.
Видимо, все эти мысли отразились на моем лице, и она, чуткая, это заметила. Положила свою ладонь на мою руку и тихо сжала ее, извиняясь. Ее ладонь была теплой и невесомой, я чувствовал, как подрагивают ее пальцы от пульсации крови. Разумеется, я ее простил. И рассказал ей историю дома.
Анна внимала задумчиво. Временами казалось, что она забыла обо мне. Ела она очень деликатно, мало, медленно. Она вызывала мое любопытство несовременностью и… какой-то, я бы сказал, неуместностью в нашем мире. Даже ее одежда была другой. Она вышла к ужину в длинной черной юбке из тяжелой атласной ткани и кремовой блузе тонкого шелка, от которой не отказалась бы моя прабабка. Судя по фотографии из семейного альбома, она носила именно такие – с мелкими вертикальными складками на груди, воротником стойкой и рукавами, присобранными у локтя в неширокий манжет с перламутровой пуговкой, и прошвами пожелтевших, ручного плетения кружев – какой-нибудь валансьен – на плечах. Бледно-рыжие, как… луковичная шелуха (Именно! Шелуха бледно-рыжей луковицы!), волосы пучком на затылке, знакомые выбившиеся прядки на шее. В ней была незнакомая мне неброская эстетика. Ужин, который я приготовил, был слишком тяжеловесным для нее. Ей бы хватило двух-трех листиков салата, цветочной пыльцы и наперстка нектара. Рассматривая ее украдкой, я был озадачен, как дровосек, который познакомился в лесу с феей и привел ее к себе домой.
Рассказав о доме, я замолчал. О чем говорить с ней дальше, я просто не знал. Такого со мной еще не бывало. Не подумайте, что я оробел. Нет. Но странное оцепенение охватило меня, словно я попал в неизвестное физическое поле, лишившее меня способности мыслить. Я не мог оторвать от нее глаз. Мое жадное любопытство становилось просто неприличным. Наконец я заставил себя встряхнуться.
– Бывали раньше в наших краях? – выдавил я из себя после долгого раздумья.
– Нет, – ответила Анна, улыбаясь кончиками рта. – В вашем городе я впервые.
– У вас здесь друзья? – настаивал я.
Она задумалась, чуть двинула плечом и качнула головой:
– Нет.
Следующий вопрос повис в воздухе. Он рвался с кончика моего языка, но я придержал его.
– Я живу с сестрой, – сказала она, словно угадав мое нетерпение. – Сестра – художница. В прошлом. Сейчас она владелица художественной галереи. Прекрасный человек, яркая личность, умница, талантливый предприниматель, а я, в каком-то смысле, ее крест, – она слабо усмехнулась. – С ее точки зрения, я – неудачница, не приспособленная к жизни, непутевая и ленивая. Она учит меня жить и постоянно устраивает мою судьбу. Когда она становится чересчур активной, я бунтую и сбегаю из дома. Куда глаза глядят. – Она смотрит на меня с вопросом – веришь? Не веришь? – Так я оказалась в вашем городе. Просто взяла и сошла на незнакомой станции. Потом сидела в парке, обдумывая свою жизнь. А тут вы…
– И что? – Я улыбаюсь в ответ. – С бунтом?
