День был теплый, безветренный и какой-то белесый – солнце неясно просвечивало через перистые облачка, напоминающие взбитые сливки. Трава тянулась из щелей между плитами, горько благоухала рощица цветущих сливовых деревьев за памятником. На третьей скамейке слева от памятника сидел человек в красной бейсболке и кормил воробьев, отламывая кусочки от большого медового пряника. Воробьи орали, выдирая друг у друга крошки, человек улыбался во весь рот. Был это парень лет тридцати в голубых джинсах, белой футболке и громадных ботинках лесоруба на толстой рифленой подошве. Длинные темные волосы его были перехвачены черной ленточкой.
Я остановился прямо перед ним. Воробьиная стайка с шумом разлетелась. Парень поднял на меня глаза, привстал со скамейки и протянул руку. Я смерил его уничтожающим взглядом и сел рядом, проигнорировав протянутую руку. Он тем не менее продолжал приветливо смотреть на меня. На его тонкой шее блестела серебряная цепочка с серебряной монеткой.
Я протянул ему сумку с деньгами. Он взял, сказал: «Спасибо» и легко поднялся. Уже стоя, снова протянул руку, и, захваченный врасплох, я ее пожал. Он широко улыбнулся и сказал: «Я Степан Муравьев!», похлопал меня по плечу и пошел по аллее мимо Пушкина к выходу из парка. Я смотрел ему вслед, удивляясь обыденности операции по передаче выкупа.
Степан Муравьев! Интересно, это настоящее имя или псевдоним? Степан Муравьев, и что дальше? Он скрылся, а я остался сидеть на скамейке, чувствуя себя последним дураком. Все произошло так быстро!
«Нужно было спросить об Анне!» – спохватился я, но сожаления не почувствовал. Странное чувство нереальности происходящего или, вернее, произошедшего, охватило меня. Нереален был пасмурный теплый день с теплым сгустком сливочного солнца в глубине облаков, парень с весенним загаром на лице и доброжелательными карими глазами, простота, с которой он сказал: «Я Степан!» и взял у меня сумку с деньгами. Все было не так, все было неправильно. И то, что я пожал ему руку, тоже было неправильно. Это было просто смешно. Я сознавал, что прямо сейчас своими руками отдал Степе Муравьеву семьдесят пять тысяч долларов за иллюзорную надежду спасти Анну. Было сознание, была данность. Не было эмоций. На месте эмоций была пустота. Я отдал деньги. Воробей серый. Светит солнце…
Степан Муравьев! Абсурд. Я потер лоб рукой. И что теперь? Что теперь, в принципе? Как жить дальше? Продолжать вести дневник рефлексирующего неудачника? Вернуться к научному труду, никому не нужному? В фонд? Ничего не отозвалось во мне при этой мысли. Я вдруг понял, что старая моя жизнь, похоже, закончилась. И Степа Муравьев с отнятыми у меня ненасильственно деньгами – предвестник перемен… Я сейчас как рыцарь на распутье, выбирающий, в какую сторону податься. Новая жизнь, как целина, как пустая деревянная дощечка, лежала передо мной… Лежала, как чистый лист, на котором я, освобожденный, могу написать все, что захочу. Или нарисовать. Буквы, кружочки, птичьи следы. Поставить кляксу. А потом сделать из бумажки кораблик и пустить его плавать в дождевую лужу. Или в бочку под водосточной трубой на ребре моего дома.
Анна! Анна! Ее имя – как разбитая сосулька. Ан-н-н-а! Дзынь! Внезапное понимание, что Анна не вернется, вдруг снизошло на меня. Анна тоже осталась в старой жизни. Еще вопрос, была ли Анна живой женщиной? Или восковой куклой из паноптикума, устроившей себе каникулы? Ведьма Мария вылепила Анну из лилово-верескового воска… ли-ло ли-ло ли-ло-во! А она убежала из галереи. Она постоянно убегает. Ведьма сказала, что Анна – ложь. В глубине души я подозревал это всегда, но из-за чувства протеста не соглашался. Все, что исходило от Ведьмы, рождало во мне бурное неприятие. Анна, бледно-рыжая красавица в шелковой блузке с перламутровыми пуговками, лживая кукла, отодвинулась вдаль и растаяла без следа. А смысл? Нет смысла, одна красота и сожаление. Однажды я прочитал восточную притчу о птице, которая живет в клетке. О том, что ее нужно отпустить на волю. Если она вернется, можно сказать, что она у тебя есть. Анна – птица, вырвавшаяся из клетки. Никто не знает, куда она полетела. И никто не знает, вернется ли.
С удивлением я обнаружил, что парк давно закончился, а я бреду по направлению к фонду. По местной достопримечательности – клинкерному кирпичу старинной городской площади, мимо отреставрированной, пахнущей известью церкви Параскевы Пятницы с длинными стрельчатыми окнами. Я остановился на пороге церквушки, заглядывая в темное, холодное и безмятежное ее нутро. Сноп света падал на алтарь через верхние окна. Золото нимбов, чистая синева и кармин одежд, склоненные лики святых людей… резное дерево… свечи. Покой и тишина – то, чего мне так не хватало в жизни…
Ноги при попустительстве сознания сами несли меня по проторенной дороге. Я вспомнил, как мы проникли в фонд ночью, отключив сигнализацию, как мчались через проходные дворы, как Ведьма стучала меня кулаком в спину, как… нашли Стаса…
Я свернул на знакомую улицу и замер, пораженный – фонда не было! На месте солидного двухэтажного особняка осталась лишь одна западная стена с зияющими провалами окон, вызывающая смутные воспоминания о войне и бомбежке, горы битого кирпича, покореженный железобетон и облако сизой цементной пыли, как после атомного взрыва. Двор был усыпан обугленными зелеными с золотом папками, листами бумаги, обломками мебели. Перед тем, что недавно было фондом, стоял постовой, удерживая небольшую толпу возбужденных зевак.
Я не стал подходить ближе. Мне кажется, я даже не удивился. Все ухнуло… Кто взорвал фонд? Зачем? Террорист ли? Неизвестные подельники Удовиченко и Эдика Исоханова? Или его развалило случайной бомбой, залетевшей с какой-нибудь далекой чужой войны?
Невнятная мысль, что гибель фонда закономерна и соответствует всему остальному: нелепой смерти моей жены и убийству Удовиченко, гибели Сонечки – трепыхнулась в моем перегруженном впечатлениями мозгу. Постояв немного над обломками того, что было еще недавно смыслом моей жизни, я отправился восвояси.
Необремененный и свободный, бредущий в никуда в бесконечном сером пространстве… Мое неизвестное будущее таилось впереди, но что делать с собой дальше, я решительно не знал. Одна лишь мысль трепыхалась в моем сознании – все!
Теперь действительно все!
…А в это самое время Вова Былдин метался в своей научной лаборатории, сбрасывая в черный пластиковый мешок чертежи, расчеты и схемы – на предмет уничтожения улик. Такого ошеломительного успеха он не ожидал. Дом купца Фридмана, тяжеловес, переживший три войны, рухнул! Сложился, как карточный домик. Он, Вова, едва успел отбежать. У него до сих пор тряслись руки. Но в душе он был горд! Он добился своего…
И Лия, прекрасная чудесная Лия… Лия и фонд теперь навсегда вместе, ушли, как «Титаник»… Теперь никто не займет ее место, не будет сидеть в ее кабинете, подниматься по старинным ступеням…
Вова присел на продавленный стул и уставился в пространство. Прекрасное лицо Лии выплыло ниоткуда и теперь висело перед ним, чуть покачиваясь. Вова смахнул слезу и прошептал:
– Прощай, моя любовь! Прощай навсегда…
Глава 30
Метаморфозы
Санитарочка Лика, всунув голову в кабинет начальницы, закричала:
