– Как вы?
– Нет, мы никогда не были подругами. Но…
– Она помешала вам быть с кем-то счастливой?
– Можете не подбирать слова, – уже холодно промолвила Ева. – Она уводила у меня любовников, несколько раз. Она меня ненавидела, потому что была в те годы всего лишь начинающей певичкой. Весь ее репертуар тогда – несколько дурацких песенок: «Фиалки под снегом», «Мой Париж», «Габриэль в лесу», «История одной любви»… негусто, да? Она пыталась играть в театре, а я тогда была уже звездой, и меня называли «королевой бульваров»
[4]
. Чтобы отомстить, Лили стала распускать сплетни, что я уже старуха и у меня выпадают зубы… что у меня вставная челюсть, что я облысела и ношу парик… и все в таком же духе. А однажды…
– Продолжайте, – попросила Амалия, видя, что Ева умолкла.
– Я никогда не смогу этого доказать, – ответила та, горько кривя рот. – Но я уверена, что это ее рук дело. Однажды на репетиции на меня упала часть декорации. Я получила серьезную травму головы и некоторое время находилась между жизнью и смертью. До этого у меня были длинные волосы, но после травмы причесывать их стало невыносимо тяжело, голова все время болела… И я остригла волосы.
– Так появилась знаменитая короткая прическа Евы Ларжильер?
– Да, вот так возникает мода, – усмехнулась Ева. – Лили в той оперетте была моей дублершей. Если бы со мной что-нибудь случилось, она бы получила мою роль… и я помню, что видела, как она нежничала с одним из рабочих, которые устанавливали декорации. И это не мои фантазии, поверьте. Директор театра был моим другом, и когда со мной случилось несчастье, он сразу же выгнал Лили и ее приятеля. Сам выгнал, я его ни о чем не просила – мне было в те дни слишком плохо. Значит, он получил какие-то доказательства того, что все случилось неспроста, он был не из тех, кто довольствуется слухами…
– Словом, Лили была скорее из тех людей, которые готовы убить ради своих целей кого-нибудь другого, но не себя?
– Нет, – решительно сказала Ева, – сама она не стала бы мараться. А вот подбить кого-нибудь на убийство, а потом отойти в сторону и делать изумленное лицо – это вполне в ее духе. Уверена, если бы я умерла тогда, она бы пришла на мои похороны с самыми дорогими цветами и лила бы слезы больше всех. – В ее голосе зазвенело ожесточение. – А теперь у меня постоянно болит голова, особенно когда меняется погода. И еще в Тунисе я заболела лихорадкой, которая мучает меня до сих пор.
– Я уверена, вы поправитесь, – мягко сказала Амалия. – Просто нужно время.
– Никогда у меня ничего не выходило, – пробормотала Ева, не слушая ее. – Ничего, ничего! Я была плохой актрисой и стала плохой монахиней. Хотите знать правду, почему меня приняли в орден? Потому что им были нужны мои деньги, чтобы строить школы, чтобы сделать ремонт в монастыре… А еще – это ведь такая реклама! Сама Ева Ларжильер, грешница, пришла к ним каяться… Объясните мне, почему актриса должна быть большей грешницей, чем жена чиновника? И их лица… Они все время говорят о любви, но сами никого не любят. Несколько дней назад мне было так плохо, я думала, что вот-вот умру, а мать-настоятельница стояла и смотрела на меня так, словно я была на сцене… и на лице у нее было написано, что она мне не верит. Доктор сказал, что я словно из тюля сделана и могу умереть… та травма головы может в любой момент закончиться кровоизлиянием в мозг… и я молю бога, чтобы смерть наступила быстро. Это же ужасно, если я буду парализована и останусь жить, как растение, сколько мучений… боже мой, сколько мучений…
Она плакала, уже не таясь, и слезы градом катились по ее лицу. Амалия понимала, что надо сделать или сказать что-нибудь ободряющее, но у нее язык не поворачивался обещать Еве, что все каким-то волшебным образом изменится и ее жизнь наладится. Внезапно лицо монахини исказилось от боли, она бурно закашлялась и стала ворочаться на постели.
– Пожалуйста… Вон то лекарство… и воды… Графин на другом столе.
Амалия поспешила помочь, но руки у нее дрожали, и она едва не разбила стакан. Ева проглотила лекарство, запила его водой и с измученным видом откинулась на подушки. Ей было стыдно, что она дала волю чувствам при Амалии, которая была все-таки посторонним человеком – и, кроме того, пришла сюда вовсе не ради нее самой, а чтобы расспросить о женщине, которая в свое время причинила Еве столько зла. При одной мысли об этом бывшая актриса почувствовала глухую враждебность.
– Как по-вашему, кто мог убить Лили Понс? – спросила Амалия.
– Никто, – сухо ответила Ева. – Я хочу сказать, я плохо представляю, чтобы она могла стать чьей-то жертвой. В свое время болтали всякое, но я не слишком верила слухам.
– И что же говорили?
– Среди ее гостей был некий Антуан Лами. Я его знала, потому что однажды он написал пьесу – крайне убогую – и хотел, чтобы я играла главную роль. Но я видела, что это бесполезная трата времени. Ну и сам Лами, честно говоря, был мне не по душе. Он увлекался групповыми оргиями, – Ева поморщилась, – а в ту пору еще и нюхал кокаин. Про его времяпровождение такое рассказывали… В общем, когда Лили не стало, пошел слух, что Лами переборщил с… ну, сами понимаете… и нечаянно убил ее. Ведь Лили была его любовницей, еще до того, как Робер Делотр увидел ее в каком-то представлении и потерял голову настолько, что решил на ней жениться…
– Лили Понс нашли в постели, – медленно проговорила Амалия. – В ее спальне. Скажите, а ничего неизвестно о тех, кто еще принимал участие в этих оргиях? Может быть, его пасынок Эрнест Ансельм или братья мужа Лили?
– Эрнест терпеть не может своего отчима, – тотчас же ответила Ева. – Виду, конечно, не подает и старается с ним не ссориться, но тем не менее. Насчет Делотров я ничего не знаю. Один из моих друзей утверждал, что они буржуазны, добродетельны и скучны, и все их семейство такое. Но я, сами понимаете, ими не интересовалась.
– А как насчет Оноре Парни?
– Ну… Если ему представлялась возможность развлечься, да еще за бесплатно, он никогда ее не упускал. Кстати, я тут вспомнила кое-что, но не знаю, насколько вам будет интересно…
– Скажите, и тогда увидим.
– Ну что ж… Одним словом, Парни в тот год не собирался уезжать из Парижа, но тут всплыло крайне некрасивое дело. Короче, он совратил несовершеннолетнюю. Есть, правда, маленький нюанс – я видела эту девицу, ей на вид можно дать двадцать пять лет, а то и все тридцать. Словом, Оноре попался. В итоге ему пришлось заплатить кучу денег, и до суда, конечно, не дошло. Говорили, кстати, что все замять ему помог Лами – будто бы он собаку съел на таких делах…
– А что вы можете сказать об адвокате Гийо?
– О-о, это тот еще тип… В суде он всегда был на высоте. Ему ничего не стоило доказать, что дважды два – пять и даже двадцать пять… Он умел вытаскивать самые неприглядные факты прошлого и уничтожать любого человека, который стал бы свидетельствовать против его клиента. В обычной обстановке он, кстати, был мил, очень приветлив… но я никогда ему не верила. Было в его сердечности что-то, знаете, от гадюки, которая притворяется милой и хорошей, но в любой момент может укусить.
