– Она еще не возвращалась?
– Она… э… в общем, да. Мама, я должен сказать тебе одну вещь…
Амалия сразу же насторожилась.
– Миша, в чем дело?
– Произошло нечто очень неприятное… И это имеет отношение к Ксении. Понимаешь, она… Она ударила женщину.
– Что?! – Амалия оторопела.
– Дала пощечину старой графине Игнатьевой… При всех, можешь себе представить! Я никогда и представить себе не мог…
Однако к Амалии уже вернулся ее обычный здравый смысл.
– Ты хочешь сказать, что Ксения просто так подошла к графине, которая живет в Ницце, и ни с того ни с сего ударила ее по лицу?
– Нет, конечно же. Э… м… Словом, графиня сказала про тебя, что ты красный агент.
– Кто, я? – придушенным голосом просипела Амалия.
– Мама, не сердись, пожалуйста. Графине уже за шестьдесят…
– Тогда тем более у нее нет права говорить обо мне такие мерзости. И не мерзости, а вообще черт знает что! Постой, она что, сказала это Ксении?
– Ну, как-то так получилось… А Ксения вспылила и дала ей пощечину. Само собой, я не мог оставить это без внимания, но она… Словом, сестра покинула Ниццу и со своей свитой едет в Париж.
– Что еще за свита?
– Граф де Поршер и журналист Форе. Ах да, еще и сестра графа.
– Она что, не выполнила моего поручения и не нашла Симона Рошара?
– Нашла, просто я забыл тебе сообщить. Он сказал, что деньги его семья получила от Антуана Лами.
М-да, это осколочек совсем от другой мозаики. Как же склеить все эти фрагменты, в конце концов?
– Он в этом уверен?
– Он был совершенно категоричен. Мама, я не знаю, что мне делать.
– Ты о чем?
– О графине Игнатьевой. Она и раньше нас не любила, а теперь везде будет твердить, что ты точно шпионка красных.
– Дорогой мой мальчик, ты что, предлагаешь мне встать на Английской набережной и громко кричать: «Я не агент Троцкого»? Или написать плакат и прибить его к пальме? Допустим, кто-нибудь начнет говорить, что у тебя перепончатые крылья, ты живешь в пещере и вообще ты летучая мышь. Что тут можно поделать?
– Но что-нибудь ведь можно сделать? Хоть что-нибудь?
– Можно. Ксения уже это сделала. Я ее не оправдываю, но понять в данных обстоятельствах могу.
Михаил долго молчал, затем голосом, полным безнадежной усталости, произнес:
– Мне всегда казалось, что изгнанники должны держаться вместе. Что мы потеряли больше, чем имели право потерять, и поэтому у нас нет права что-то делить и ссориться между собой. Помнишь старуху Рагузину, которая выклянчивала хлеб у внуков, а потом у нее в комнате нашли наволочку, набитую золотом? Или княгиню, которая сказала тебе: «Наверное, вы не слишком скучаете по России, вы ведь отчасти польских кровей». Интересно, ей бы понравилось, если бы ей напомнили про ее собственные татарские корни? А писатель Сленин – сначала он тут писал пламенные статьи против большевиков, а теперь вернулся в Москву и опять строчит пламенные статьи, поливая грязью эмигрантов. А ведь мы ему помогали…
– Корабль наш тонет, и крысы бегут, – вздохнула Амалия. – Ну что ж, хотя бы потонем без крыс, и на том спасибо.
– Мама, я вовсе не об этом…
– А я как раз об этом. Есть эпохи, в которые можно жить, а есть такие, когда нужно выживать. Прежде всего нам надо выжить, а все остальное приложится.
– Мама… Скажи, ты никогда не думала о том, чтобы вернуться?
И по его тону Амалия поняла, что для ее сына это самый главный, самый важный, самый мучительный вопрос.
– Мы не будем возвращаться, – твердо ответила она.
– Почему?
– Потому что я не доверяю правительствам, которые убивают детей. Царских или любых других – не имеет значения.
– Но сейчас страна меняется…
– То есть эти перемены стоят того, чтобы расстреливать детей в подвалах? Так, что ли?
– Мама, ну нельзя быть такой максималисткой…
– Можно, – отрезала Амалия. – И нужно – в некоторых вопросах. И никто никогда, запомни, не убедит меня, что убивать детей – гуманно и уж тем более – что путь в светлое будущее лежит непременно на крови всех тех, кто почему-то не по душе строителям этого будущего. Я тебе больше скажу: красная революция переломила хребет нации, который составляло мещанство – да-да, тот самый всеми презираемый средний класс – и интеллигенция. Вместо них хребтом были объявлены пролетарии, малограмотная и недоразвитая прослойка общества. Ну так посмотрим, сколько ваша хваленая советская империя продержится с перебитым позвоночником. Сто лет точно не протянет, или я совсем уж ничего не смыслю в историческом процессе.
– Советский Союз, а вовсе не империя, мама.
– Вывеска не имеет значения. Россия всегда империя, хочется ей этого или нет. Иначе ее просто съедят… Ксения больше ничего не просила мне передать?
– Нет.
Амалия попрощалась с сыном и повесила трубку. Короткий разговор об их общей судьбе вымотал ее куда сильнее, чем все допросы, которые она вела в этот день.
«Красный агент! Только этого мне еще не хватало…»
Она поймала себя на желании расплакаться, и только гордость, доставшаяся, может быть, от тех самых польских предков, помешала ей немедленно залиться слезами.
Кроме того, было еще одно дело, которое Амалия хотела закончить. Однако она не успела даже приняться за него, потому что зазвонил телефон. Говорил Анри Лемье.
– Госпожа баронесса? У нас важные новости. В полицию пришел Бернар Клеман. Да, сам… Он уверяет, что это он убил Лили Понс.
* * *
Возле вокзала Сен-Лазар, как обычно, было полно народу, и человек, шедший в толпе, не привлекал ничьего внимания.
Он остановился возле почтового ящика и, быстро оглянувшись, достал из кармана конверт. Руки неизвестного, несмотря на теплый день, были в перчатках.
Конверт, снабженный стандартной маркой с Марианной, проскользнул в ящик. Незнакомец улыбнулся своим мыслям и зашагал дальше.
Может быть, он предвкушал, как конверт – не исключено, что уже сегодня – окажется на столе того, кому он был адресован. И хрупкий молодой человек по имени Жан Майен возьмет его, вскроет и прочитает отпечатанный на машинке текст: «Если вы не скажете правду о том, кто убил Лили Понс, то вскоре присоединитесь к ней».
Глава 19
Признание
В комнате находились только двое: усатый человек лет сорока с искривленным носом и полицейский. Этот был молод, сосредоточен и обладал чрезвычайно цепким взглядом – таким цепким, что номер первый время от времени ежился на своем плоском, как блин, стуле.
