Он подал Амалии конверт и лист бумаги с двумя строчками текста.
– Вокзал Сен-Лазар, – пробормотала Амалия, глядя на штемпель.
– Да, я тоже это заметил.
– Что вы намерены делать теперь? – осведомилась она, возвращая письмо собеседнику.
Министр выдержал паузу, но Амалия видела, что он вовсе не собирается с мыслями, а испытывает ее, и ей это не понравилось.
– Я предложил Жану уехать ночным поездом в Брюссель, но он отказался. Он настоял на том, чтобы встретиться с вами.
Амалия умела держать паузу не хуже любого министра – и даже, если уж на то пошло, премьер-министра. Поэтому она только мило улыбнулась и приняла непринужденный вид.
– Он сказал, – уже с некоторым раздражением прибавил министр, – что готов рассказать вам все, что ему известно.
– Это он убил Лили Понс?
– Он говорит, что не убивал.
Форма ответа говорила о многом. Категоричное «мой сын не убивал» и обтекаемое «он говорит, что не убивал» – совершенно разные вещи.
– Хорошо, – сказала Амалия. – Зовите его сюда.
Министр мрачно покосился на нее.
– Вероятно, я должен сказать вам, как вся эта история может отразиться на моей карьере, но вы…
– Да, я вряд ли пойму вас. И на вашем месте я думала бы сейчас не о карьере, а о том, как бы ваш сын не оказался в деревянном ящике.
Министр потемнел лицом, буркнул себе под нос что-то неразборчивое и поднялся с места. Он подошел к двери и тихо сказал несколько слов лакею, который, очевидно, стоял там, ожидая приказа.
– Меня предупреждали, что вы трудный человек, – с подобием улыбки промолвил Майен, обращаясь к Амалии. – Должен сказать, что вы вполне заслужили свою репутацию.
Он цеплялся за общие фразы, чтобы спасти лицо, но Амалия даже не обратила на его слова внимания. За дверями послышались шаги, и в комнату вошел молодой, худощавый, болезненного вида человек. Лицо широкое, нос курносый, но глаза умные, беспокойные. Над верхней губой виднелась тонкая полоска усов.
– Это мой сын Жан… А это наша гостья, баронесса Корф.
Молодой человек сделал несколько деревянных шагов и застыл на месте. У министра мелькнула мысль, что Жан похож на птенца, зачарованного змеиным взглядом, и эта мысль настолько не понравилась Майену, что он впервые по-настоящему горько пожалел, что впустил Амалию в свой дом.
– Садитесь, Жан, – сказала Амалия. Голос у нее был мягкий, внушающий доверие, и молодой человек, услышав его, сразу же успокоился. – Не смею больше отрывать вас от дел, господин министр.
Старший Майен шагнул к выходу, но на пороге остановился и круто повернулся. Его холеная бородка воинственно стала дыбом.
– Если вдруг…
– Никаких если, – все так же мягко перебила его Амалия. – Мы просто побеседуем с вашим сыном, только и всего.
Сгорбившись, как химера, министр вышел. Тень его уползла за дверь, как раненая змея. «Пожалуй, если бы мы жили не в демократической Франции, – мелькнуло в голове у Амалии, – он велел бы вышвырнуть меня из дома и повесить на первом дереве. Каков характер, а?»
И она перевела взгляд на сына. Впрочем, Амалия не сомневалась, что младший Майен был из совсем другого теста.
– Сколько вам лет? – спросила Амалия.
– Двадцать пять.
Значит, в 1915 году ему было всего восемнадцть. Ну что ж…
– Вы согласны с тем, что Лили Понс убил Бернар Клеман?
– Нет.
– Почему?
Жан закусил губу.
– Думаю, это была их идея. – Он выразительно покосился на дверь, в которую только что вышел его отец.
– Предложить маньяку Бернару Клемана в качестве убийцы?
– Да. Только у них ничего не вышло, раз я получил письмо.
Амалия вздохнула.
– Это правда, что вы видели убийцу, Жан?
– Да. Он прятался за ширмой, а потом бросился бежать.
Баронесса Корф сощурилась, припоминая фотографии, сделанные Габриэлем Форе.
– За лаковой китайской ширмой, которая стояла в спальне?
– Да.
– Давайте все-таки по порядку. Как вы вообще познакомились с Лили Понс?
– Пришел на ее представление. Она пела «Историю одной любви» и в конце песни обратилась ко мне.
– В каком смысле?
– Ах да, вы, наверное, не знаете эту песенку. Она очень смешная.
Жан поднялся с места, достал пластинку и завел патефон. Выразительный женский голос задорно запел:
Сидел на крыше черный кот
И яростно мяукал.
Весну учуяв, сумасброд
Хвостом по крыше стукал.
Глаза сверкали злым огнем,
Треща, усы искрились,
Ночь закипала страстью в нем,
Луна над ним светилась.
Ее он ждал, ее одну,
Сиамку молодую,
Он воспевал любовь, весну
И жаждал поцелуя.
Чу! Звук шагов, и вот она,
Любимая сиамка!
Идет она, но не одна!
Ах, самка! Ах ты, хамка!
От ревности дымится кот,
Проснулась в нем собака,
Котов в нокаут он кладет
И тем кончает драку.
Теперь сидит он среди нас,
Трубой печною бредит,
Соперникам дает он в глаз
И красным носом светит.
Амалия подумала, что она все-таки далека от кафешантанного искусства. Но для Жана, судя по счастливому выражению его лица, эта песня значила очень многое.
– Полное ее название – «История одной любви, или Предыдущая жизнь нашего общего знакомого», – пояснил он. – Исполняя песню, Лили ходила между столиками и последний куплет пела, обращаясь к кому-то одному… В тот раз это оказался я. Мне было немножко неловко… там довольно фамильярные слова… но Лили была так хороша, что я совершенно растаял. Потом я пошел к ней за кулисы и представился… Я ни на что не рассчитывал, конечно. Мне было вполне достаточно ее дружбы…
– Скажите, какое впечатление она на вас производила?
– Она была добрая, – подумав, ответил Жан. Амалия вопросительно вскинула брови. – Я хочу сказать, она была добрая изначально… но эстрада внушила ей, что доброй быть нельзя, что свое надо вырывать с боем, и для этого хороши любые методы… То, что о ней говорят – что она была жестокой, злой, бессердечной, – это все было наносное, ненастоящее. Она умела сочувствовать чужому горю… к примеру, она очень расстроилась, когда тот бедолага умер в замке.
– Лоран Тервиль?
– Не помню, как его звали. Да и неважно это, я думаю… В сочельник она устроила настоящий концерт, пела для нас лучшие песни – «Аквамариновое танго», «Габриэля в лесу», «Историю»… А потом спела «Друга», очень проникновенно. Мало кто знает, что она пела эту песню в госпиталях, для раненых воинов…
