Было прохладно, но дождей не было несколько дней; к тому же утром поднялся ветер. В воздухе носились тучи пыли. Пыль попадала нам в нос и рот; закашлявшись, мы достали платки и стали дышать через них. Даже костлявые бока жалких кляч, впряженных в подводы, покрывал слой розовато-серой пыли. В таком виде несчастные животные напомнили мне призрачных коней Апокалипсиса.
Как только мы проходили мимо очередного завала, рабочие продолжали деловито разбирать каркасы домов, демонтировали окна и двери, разбивали кирпичную кладку. Двое или трое чернорабочих, забравшись на второй этаж, колотили по фасаду кувалдами. На землю летели огромные куски кирпичной кладки, скрепленной раствором. После каждого удара в воздух поднимались кирпично-серые облака; работавшие наверху люди вскоре и сами стали кирпично-серого цвета. Они напомнили мне шахтеров, которых я насмотрелся в детстве; те тоже вечно ходили чумазые от угольной пыли. И я подумал, что, наверное, потом здешние рабочие тоже будут мучиться от болезней легких, которые свели в могилу многих шахтеров, в том числе и моего бедного отца.
Заметив Морриса и меня, работавшие наверху парни предупредили своих товарищей громкими криками, и снос дома на время прекратился. У полуразрушенного дома, сжимая в мозолистых руках лопаты и ломы, неподвижно стояли люди, похожие на серые статуи. Они прекратили разбивать сброшенные сверху куски кладки, облокотились на свои инструменты и с мрачным видом смотрели нам вслед. Один рабочий в шерстяной кепке, весь серый от пыли, отвернулся и сплюнул. Я удивился тому, что у него во рту еще осталась слюна.
— Ее нельзя было увозить, — буркнул я, злясь больше на себя, чем на беднягу Морриса. Я уже успел выместить на нем свою досаду. Кроме того, ему с раннего утра пришлось терпеть мрачное недовольство рабочих и откровенную враждебность владельцев.
— Да, сэр, я все понимаю. Но десятник, по-моему, продувная бестия, и еще один хлыщ из железнодорожной компании подняли настоящий скандал… прошу прощения, конечно. Рабочие осыпали нас оскорблениями… Двум констеблям никак было не справиться с ними.
Сержант еще не закончил говорить, а впереди уже показалась фигура констебля. Совсем мальчишка, явно напуганный. Он вздохнул с облегчением, узнав Морриса, но потом, увидев меня, снова помрачнел.
— Биддл, — представил его Моррис. — Хороший парень, но служит в полиции совсем недолго.
Я подумал, что Биддл выглядит моложе своих восемнадцати лет — минимального возраста, начиная с которого можно записываться в полицию. Особенно жалкий вид придавал ему высокий шлем, недавно заменивший привычные котелки, какие раньше носили полицейские. Новые головные уборы до сих пор привлекали к себе повышенное внимание. Откровенно говоря, шлем сидел на круглом черепе Биддла так непрочно, что его без труда можно было сбить из рогатки.
Вид молодого констебля поразил и Морриса.
— Не знаю, сэр, насчет этих шлемов, — сказал он мне вполголоса. — Помню, прежние котелки сваливались, едва начнешь что-то делать, и жарко в них было, как в печке, если погода была теплая. Но в них мы хотя бы чувствовали себя людьми. — Повысив голос, он осведомился: — Биддл, где Дженкинс?
— Вон он, сержант, спорит с десятником. По-моему, вернулся и джентльмен из железнодорожной компании. Очень они недовольны, что работы пришлось приостановить. Ведь покойницу-то уже увезли!
— Вот как, недовольны, значит? — язвительно спросил я и добавил, стараясь говорить более невозмутимо: — Значит, это и есть место преступления?
В конце концов, злосчастный Биддл был так же не виноват в случившемся, как и Моррис. Порозовев от смущения, вспотевший в своем застегнутом на все пуговицы мундире, Биддл поправил криво сидевший на голове шлем и серьезно ответил:
— Сэр, сюда никто не ходил. Мы с Дженкинсом все время караулили это место.
Хотя ближнюю к нам часть улицы уже расчистили, последние три дома в ряду еще стояли, кренясь друг на друга, как трое пьяниц. Было очевидно, что стоит задеть один из них — и рухнут все. Труп нашли рабочие, которые перед сносом решили осмотреть первый из трех домов.
Жалкие узкие домишки сооружали кое-как, из самых дешевых и негодных стройматериалов. Здесь жили бедняки; у подрядчиков была единственная цель — собственная нажива. Я только что видел, как эти дома рушились под ударами кувалд, словно игрушечные, построенные из деревянных кирпичиков. На этом месте находится — или, вернее, находился — печально знаменитый Агартаун. Здесь целые семьи ютились в одной комнате, а в самых безнадежных случаях единственную комнату приходилось делить на несколько семей. Удобств никаких не было; жильцы ходили в общие уборные, точнее, выгребные ямы на задних дворах; некоторые там же разводили свиней, которые пожирали отходы из вечно переполненных сточных канав. Свинья в таких условиях — полезное животное; она способна сожрать что угодно. Я заметил уцелевшую колонку, из которой обитатели Агартауна брали воду, и понадеялся, что рабочие не поддались искушению и не стали ее пить. Холера — частая гостья в трущобах. В газетах писали, что новая дренажная система мистера Базалгетта избавит Лондон от этой напасти, хотя в тех же самых газетах сообщалось о многочисленных новых вспышках холеры в Ист-Энде.
Кроме того, в трущобах свирепствовали тиф, дифтерия, туберкулез и прочие хвори, которые поражают преимущественно бедняков, потерявших всякую надежду. В таких условиях долго не живут. Мужчины, если повезет, дотягивают до сорока, женщины часто умирают еще раньше. Особенно высока детская смертность; те дети, которые все же выживают, выходят из своих жалких лачуг изуродованными, бледными, как привидения. К десяти годам здешние дети напоминают маленьких старичков и старушек. Я знаю не одно такое место и хорошо знал Агартаун. Что мешает совершить преступление тому, кто голодает и кому нечего терять?
Наверное, снос Агартауна из-за постройки нового железнодорожного вокзала даже можно считать своего рода благодеянием. Впрочем, проблемы бедняков снос не решает; они просто переместятся в другие трущобные кварталы.
— Осторожнее, сэр, — предупредил Моррис, шагавший впереди. — Эта стенка очень непрочная. Смотрите, не облокачивайтесь на нее, иначе она рухнет нам на головы. Вот еще почему десятник так спешил убрать отсюда тело. Он сказал так: «Учтите, я не буду виноват, если к тому времени, как сюда доберется ваш инспектор, дом рухнет и надежно похоронит вашу покойницу!» Я, сэр, конечно, немножко облагородил его слова. И все же в чем-то он прав. Лучше нам поспешить!
— Ладно, ладно! — в досаде ответил я. Я и сам видел, насколько непрочны здешние развалины. — Вы допросили рабочих, которые ее нашли?
Да, сэр, я записал их показания, и они приложили к ним пальцы. Они ирландцы; пока рассказывали, то и дело крестились и выражали надежду, что бедняжка упокоится с миром.
Мы вошли в тесный коридор, в котором воняло плесенью и несколькими поколениями немытых тел. Казалось, болезнетворные миазмы источают сами стены. Одним словом, здесь пахло бедностью. Бедность и нищета обладают собственным запахом. Я почувствовал, как этот запах забивается мне в ноздри, и снова достал платок.
