Он знал, что Вика не вернется, но для ожидания это знание ничего не значило. Перегорая каждую минуту, мертвея, тупея, он ждал — звонка, эсэмэски, шагов за дверью. Терся щекой о ее полотенце, смотрел на тапки, пытался пробиться к запаху ее блузки, досадно не выделявшемуся в своей отстиранности. Скрипка! Если скрипка дома, она вернется. Он бросился искать футляр, но тут же вспомнил, что пару дней назад Вика оставила скрипку в клубе, где они выступали. Когда остатки изувеченных обоев застелили сланцевыми кучами пол, Стемнин позвонил Георгию Хронову.
— Час продержись, — сказал Хронов, — уже одеваюсь.
Колокольные пустоты. Время зияет пушечным жерлом. Он не хотел сжимать руками голову, сидеть на грязном полу, постанывать, не хотел дать горю хоть как-то себя выразить. Даже попытался вздохнуть (не получилось) и улыбнуться. Оказалось, для улыбки в лице нет нужных мышц и нервов. Раньше были, а теперь куда-то делись. Можно было подтянуть пальцами щеки, но сами губы разъезжаться отказывались — даже вкривь.
Звонок в дверь показался ни на что не похожим, впервые в жизни услышанным звуком. Воскресая на ходу, — она вернулась! — Стемнин бросился к двери, попутно припоминая, как проголодался. На пороге громоздился Паша Звонарев, с ужасом глядя мимо хозяина внутрь квартиры, точно опасался, что оттуда выпрыгнет годзилла.
— Илюшенька, сынок, кто посмел! Что они сделали с тобой!
— Паша, иди в жопу.
— Как, родимый? Ты вот так пинками прогонишь старушку-фельдшерицу, которая мчалась к тебе в карете «скорой помощи» сквозь мглу и злую непогоду?
— Легко.
— Ты способен плюнуть ей прямо в доброе изношенное сердце?
— Вали, пес. Не до тебя сейчас.
— Хорошо. Хорошо же! Бабушке не привыкать. Знаешь, почему «неотложку» так называют? Потому что хрен отложишь. Мне Гошка позвонил. Лети, говорит, во весь опор. Ему-то ехать полтора часа, он поди прихорашиваться еще будет, клюв чистить. Что у тебя стряслось? Господи, ну и гоморра. Ну и хрень мезозойская. Ты что, стены грыз от горя?
Стемнин махнул рукой, ничего не отвечая, наблюдал, как Звонарев ищет взглядом, куда бы пристроить новенькую дубленку. Вдруг в стекленеющих глазах бывшего преподавателя ожил блеск мысли, вероятно безумной.
— Послушай, Павел. Ты вот что. Позвони Веденцову. Она сейчас… Не важно. Включи на громкую связь, я по его голосу все пойму.
— А я что-нибудь пойму? Что ему сказать? Зачем я звоню ему вечером в воскресенье, если мы завтра увидимся на работе?
— Ну так придумай, ты же мозг, интел инсайд. Скажи, что изобрел паровую машину времени, что у тебя творческий кризис. Прибавки попроси или добавки. Звони же, ну!
Внимательно оглядев наэлектризованного друга, Звонарев солидно и неторопливо достал телефон, долго докапывался в нем до телефонной книжки, потом искал нужную запись. Следя за непереносимым Пашиным анданте, Стемнин готов был вцепиться другу в физиономию. Арктическое арпеджио, потом равнодушный женский голос из чистилища сообщает, что абонент в настоящее время недоступен. «Ну что, докопался, Тортилла Ивановна!» — отчаянно крикнул Стемнин, словно был уверен, что десять секунд назад Веденцов ждал их звонка.
— Слушай, ты, Казанова! Я из-за тебя не поужинал! Понял, что значит крепкая мужская дружба? Кстати, у тебя еда какая-нибудь имеется?
— Позвони еще!
— Накорми, потом позвоню. Обещаю тщательно пережевывать пищу. Тьфу, то есть наоборот!
Когда Звонарев подчищал вторую тарелку пшенной каши, приготовленной сбежавшей Викой, закусывая копченым сыром, раздался звонок: приехал Георгий. Брови стрелкой указывали в небо, он сжимал пальцами виски и умолял Стемнина выговориться.
— Тогда этот пусть уйдет в комнату, — потребовал Стемнин, показывая на Пашу.
— Никуда я не пойду. Со спасателями так не обращаются.
— Если услышу хоть одну дурацкую реплику… Хоть раз перебьешь или засмеешься — рассказ окончен. Понял?
— Понял. Дай только просмеюсь перед началом. Все, молчу. Серьезен, как конная статуя императора.
— Какого еще императора?
— Любого. Какая разница! Ты про коня же не спрашиваешь, мол, что за конь, какой масти, живы ли родители. Все, все, каменею в бронзовом безмолвии.
И Стемнин начал говорить. Сбивчиво, по нескольку раз возвращаясь к уже рассказанному, умолкая и снова разглядывая обломки развалившейся жизни. Он как раз приступил к эпизоду с бассейном, когда в телефоне пискнула эсэмэска. Вика писала, что сегодня не вернется, пусть Илюша ее не ждет, у нее все в порядке. Текст был зачитан вслух.
— Надо же, хоть у кого-то все в порядке, — заметил Хронов.
— Ну и что же! Ну и пусть! Нечего тут иронизировать. Она довольна, значит, я счастлив.
— Оно и видно, товарищ.
— Паша, позвони еще раз, а?
— Почему ты думаешь, что она с Веденцовым? Я как-то этого не вижу.
— Я уверен. Не на сто процентов, но не меньше чем на пятьдесят.
— Пятидесятипроцентная уверенность называется другим словом: сомнение. Или незнание.
— Ты будешь звонить или нет?
— Может, прямо этой твоей, как ее, позвонить?
— Невозможно. Это будет выглядеть жалко.
Веденцов приехал на поезде из девяти долгих гудков. Голос, охрипший от громкой связи, был гулким и бодрым. Пока Паша плел какую-то ересь насчет виртуального Эдема, было слышно, как где-то в доме или во дворе Валентина заливисто лает собака. Стемнин и Хронов переглянулись. Дав отбой, Звонарев осторожно прокомментировал:
— Вишь ты. Сердитенькая.
— Уже гавкаются. С таким отношением долго она там не протянет, — прибавил Хронов.
Выгнать гостей не удалось. Георгий переоделся в хозяйское затрапезье, а богатырь Звонарев, на которого вещи Стемнина не налезали, остался в трусах и футболке. До четырех утра они лечили пострадавшую комнату радостными апельсиновыми обоями. Поначалу хлюпанье кисти, кряхтение и шорох разглаживаемых листов сопровождались рассуждениями о свойствах женщин. Последние полтора часа они работали молча, но озаренная новыми красками комната была заполнена от пола до люстры непроизносимыми проклятиями в адрес сбежавшей Виктории и еле слышными вздохами Стемнина.
14
— Вы можете меня уволить, можете даже приказать кому-нибудь меня убить, сейчас мне, ей-богу, все равно. Но мне нужно получить ответ на один вопрос. Если вы не ответите…
— Какой вопрос? — Веденцов с удовольствием срезал коричневое темечко сигары карманной гильотинкой. — Как вы, интеллигенты, любите каждый свой пустячок обернуть в тонну стружки!
— Что у вас с той девушкой? С той самой, которой я писал за вас письма?
— Почему это вас интересует?
