– Михаил, пока с делами посвободнее, сходи, что ли, в Центральный, принеси декстринового клея. Мы наш извели, на складе нет пока... С Виктором я уже обсудил.
Стараясь не выдать радости, я сказал тусклым голосом, что отправлюсь через пару минут. Николай Демьянович подошел к заляпанному зеркалу, висевшему над умывальником, подергал из стороны в сторону узел галстука и ушел, крепко хлопнув дверью (что бывало довольно редко).
По коридорам, фойе и холлам Дворца стайками бродили привычные к костюмам партийцы и завитые тетки с агитаторски алеющими губами. К запаху мастики примешивались ароматы парфюмерии и праздничной еды. Динамики, спрятанные в капителях колонн, плоско гаркали: «Слышишь, время гудит – БАМ!!! на просторах крутых – БАМ!!!». Этот «бам» провожал меня до дверей и мысленным эхом гнался почти до самого Центрального клуба-кинозала. На клумбах аллеи все еще цвели побуревшие частью бархатцы, лужи на асфальте подсыхали. Я жмурился от яркого осеннего солнца.
5
Отправить меня к Вялкину – все равно что заставить голодную собаку съесть граммов двести телячьей вырезки. Попадая в вялкинскую мастерскую, я оказывался сразу у множества врат в нездешнее. Это было очень уютное, только наше с ним нездешнее, келейный мир, теплый, светящийся за рамками обычной жизни и благостный, как золотая византийская миниатюра.
Как и многие в ту пору, Вялкин искал повсюду следы утаенного и запретного. Упоминания о четвертом измерении, скрытые от сознания тени – Бога, пращуров, далекого прошлого и апокалиптического будущего. Тайные сведения в недоступных книгах, музыка, которую почти никто не слышал, картины, которые мир не смог оценить. В том же ряду были чтение между строк или слушание заглушаемых радиоволн... О чем бы мы ни говорили – о политике, о вселенной или об искусстве, – всегда позвякивали ключи от тайны, которые были только у него. У нас.
* * *
Тот, кто думает, будто главный дар гения – творить, ошибается. Первая и важнейшая черта одаренного человека – способность воспринимать и ценить: увидеть в вещах больше, чем только вещи, а значит, как раз впервые и увидеть вещи по-настоящему. Заметить в ком угодно больше, чем «всего лишь». Станет ли он теперь рисовать, сочинять или облечет пережитое в чувство благодарности и родства с целым миром – не так уж важно. Даже если такой человек ничего не напишет, а просто помирится со своей подружкой или женой – это ведь тоже неплохо. Честно говоря, я до сих пор не знаю, что лучше. Во всяком случае, чем глубже и полнее талант, тем больше талантливого он видит вокруг.
Когда мне было пятнадцать, Вялкин дал мне почувствовать, как много от меня зависит в деле постижения мира, сколько во мне скрыто умений и сил. Ради его похвалы я способен был с одинаковым рвением взлететь и ринуться вниз. Скажи он мне, что из меня получится прекрасный штангист, танцор или кадровый офицер – и я не колеблясь отправился бы на штурм указанной вершины. Если бы не Вялкин, я никогда не стал бы рисовать. Не проникся бы ранним уважением к философии. Не задумался бы об устройстве мироздания. Но самое главное, без Вялкина я никогда не познал бы счастья такой дружбы.
Обычно, идя к Вялкину, я огибал Центральный и подходил к обитой железом двери рядом с лестницей, ведущей в будку киномеханика. Но сегодня я шел по официальному заданию, а потому направился к главному входу. У стеклянных ворот меня встретила контролерша, сделавшая запрещающее лицо и привставшая со стульчика... Но потом она меня узнала, сказала, что Витя уже у себя, и я пошел по пустому холлу, прислушиваясь к звуку своих шагов, покалывавшему эхом высокие светлые потолки.
Из полураскрытой каморки пробивался электрический свет. Солнца в вялкинской мастерской никогда не было. Окно выходило на сумрачные, одетые лопухами и мусором задворки, было зарешечено и завешено огромным, как стяг православных дружин, Спасом. Отчего-то против Спаса никто не возражал.
Учитель с большой буквы мирно сидел на диванчике и листал журнал. В лотке подсыхал рекламный щит фильма «Дети как дети», написанный потешными, похожими на сплющенные бублики, рыжими и ярко-синими буквами. Досужесть делала Вялкина добрее. Занимаясь делом или даже просто стремительно идя по улице, он, по моим наблюдениям, всегда был нетерпим и категоричен.
– Ну-с, молодой чек, что новенького?
– Слышишь, время гудит: «БАМ»?
– Что?
– Николай Демьянович повелеть изволили испросить у вас толику клею декстринового...
– Толику, говоришь? – сказал со смешком Вялкин. – На кой я буду Толику давать подотчетный, между прочим, клей?
– Что читаешь?
– Интересно получается... Бережешь материалы как зеницу, можноскать, ока, а тут приходит какой-то Толик...
Я давно заметил, что Вялкин не любит сразу отвечать на вопрос, словно это означало подчинение чужой воле.
– В «Технике молодежи» статья про НЛО, – сказал он. – Пишут, конечно, вроде все выдумки, но по сути так подают факты, что выводы напрашиваются са-авсем другие. Вот, гляди...
И он стал читать про непонятные следы на кукурузном поле где-то в Америке в штате Айова с указанием точного времени и имен очевидцев...
– Чувствуешь? Как протокол... Точный документ – вот она суть!
Я чувствовал. Тут в дверь громко постучали. Вялкин подскочил с дивана. «Кого несет нелегкая», – пробормотал он. Нелегкая принесла Сергея Клепина и еще какого-то малого. Второго я не знал и даже не сразу разглядел: он встал в самом темном углу у двери под защиту здешних теней.
– Здорово, коллеги, – сказал Вялкин тоном фельдмаршала, объезжающего войска на параде.
– Угу, – отвечал Клепин, бесцеремонно усаживаясь на вялкинский диван. – Садись, Федор, в ногах правды нет. Привет, Миня.
– Думаешь, в заднице правды больше? – съязвил я, раздраженный этим «Миней».
– Смотря в какой... смотря в какой, – задумчиво произнес Клепин, потирая высокий светлый лоб.
– А в какой больше? – не унимался я.
– Смотря в какой, – продолжал задумчиво произносить Клепин, как будто никто ничего не сказал.
Никакие ехидные реплики не могли вывести Клепина из лукавой невозмутимости. Он не обижался – не из-за того, что был готов простить все, что угодно, а просто мгновенно переставал замечать то, что ему не нравилось.
Спутник Клепина вышел из своего угла на свет и молча принялся разглядывать афишу «Дети как дети». Я же тайком поглядывал на него. Ему было за тридцать. Довольно длинные черные волосы, небритое лицо (щетина темнела только на подбородке и над губой; щеки были совсем гладкие), плотно сжатые большие губы. Лицо бедуина-аскета. Он был одет бедно и чисто. Свекольного цвета пиджак, черные брюки, выцветшая клетчатая рубашка. На ногах стариковские боты. Держался человек невозмутимо и безо всякого вызова. В нем было располагающее соединение мирной независимости и несомненной чистоплотности.
– Вы ведь не знакомы? – спросил Вялкин, обращаясь к нему.
