Он налил из чайника воды в граненый стакан и жадно выпил. Я смотрел на него и не узнавал. Слава стал совсем другим. Я не обращал внимания ни на его тренировочные, ни на уши, ни на убожество комнаты. У стола стоял, глядя в открытое ночное окно, одинокий человек. Безумный и близкий мне, как попавший в беду товарищ.
– Черного читал? – спросил вдруг Слава.
Я не понял вопроса. Точнее, услышал его по-своему. Как будто речь шла о каком-то то ли чернокнижнике, то ли о самом, который не к ночи будь помянут.
– Сашу Черного, – уточнил Слава.
– Не-ет...
И тут он стал читать стихи. Высоким, не своим голосом и слегка заикаясь:
Бессмертья вам, двуногие кроты,
Не стоящие дня земного срока?
Я смотрел во все глаза туда же, куда и он: в черное холодное окно.
Мещане с крылышками! Пряники и рай!
Полвека жрали – и в награду вечность.
Казалось, ничего сильнее и точнее этих стихов я никогда не слышал. Обличать, бросать вызов большей части человечества без страха, без предрассудков!
Не клянчите. Господь и мудр, и строг.
Земные дни бездарны и убоги.
Не пустит вас Господь и на порог.
Сгниете все, как падаль, у дороги.
Взяв со стола вилку, Слава с сочным всхлипом вогнал ее в арбуз.
– Ты книжки-то не посмотрел, – сказал он своим обычным голосом безо всякого перехода.
– Вы говорите, Саша Черный? Этот поэт...
– Ну да.
Он открыл дверцу стенного шкафа. Там, между стопкой чистого белья и электроутюгом лежали книги. Слава вынул их и протянул мне. Я был так потрясен стихами, что китайская философия показалась мне сейчас не важной. Я вертел два желтых томика и один черный, открывал их... Глаза не видели ничего, воображение летело в иное пространство. Пророчество, борьба против всех, одиночество – вот что было там. Кто-то (наверное, я) видит истину, говорит с Богом, бежит от людей... Отсветы огненных языков... Люди преследуют, окружают...
– Так что, возьмешь книжки? – услышал я Славин вопрос, отнявший меня у беснующихся толп гонителей.
– Знаете, я... Я еще зайду потом. А вам, кстати, Маяковский нравится?
– Маяковский – слабак, – сказал Слава, выставляя подбородок, точно древнеримский император, позирующий перед древнегреческим скульптором.
«Вот тебе и кстати», – подумал я и пошел домой.
8
Утро подняло меня, как кран поднимает со дна реки разбитую затонувшую машину. Больная тяжесть гулко заливала кости и глаза. «Не надо было вчера бежать».
Из последних сил отбившись от завтрака и получив от мамы очередной пожизненный диагноз, я выпил немного кофе с лимоном, натянул поверх свитера джинсовую куртку и пошел на работу. Хмуро морщились лужи, кусты не могли поднять головы от сильного ветра.
Николай Демьяныч, не поздоровавшись, позвал меня зайти к нему в кабинет. В кабинете ярко болел свет.
– Михаил, мы поручили тебе ответственную работу, отнеслись, как говорится, с доверием...
– А что случилось? – у меня сразу, как по сигналу, сильнее заболела голова.
– Так же нельзя! Это работа. Это не дело, черт его! Нас всех отсюда повыгоняют к чертовой матери!
Болящей головой я пытался сообразить, о чем он говорит, прокручивал, что было сил, в сознании последние задания и работы. Вчера я вырезал пенопластовые буквы и расписывал щиты для трех богатырей. Щиты получились как настоящие, с выпуклыми бляхами под кованую медь, со славянскими солнцами. Позавчера... Позавчера я оформлял гигантский диплом для победителей смотра цеховой самодеятельности. Может, контуры у эмблемы на лицевой стороне... Грубовато? Не помню.
– Знаешь, что такое партийная дициплина? – продолжал Николай Демьяныч. – Ты ведь был в комсомоле!
«Мне и обычной дисциплины много. На кой мне еще и партийная!» – огрызнулся я внутренним голосом.
– Да что такое-то? – тревожно спросил мой обычный голос.
– А вот пойдем-ка, – сказал Николай Демьяныч тоном Авраама, приглашающего Исаака пройтись.
– Куда?
– На сцену, куда!
«Господи!» – пролепетал внутренний голос. Мы рывком покинули мастерскую и резко пошли на сцену, точно в атаку на неприятеля. На сцене пришлось сбавить темп из-за темноты. В кармане Николай Демьяныч, чертыхаясь, полез за избушку на курьих ножках и с мягким грохотком вытянул оттуда слабо видимый кумачовый транспарант
«ПРИВЕТ УЧАСТНИКАМ
XYII РАЙОННОЙ ПАРТИЙНОЙ КОНФЕРЕНЦИИ!»
Тот самый.
Сердце билось прямо в больной моей голове.
– Это что? Что это? – начальник ткнул в номер конференции.
– Что? Транспарант. Вы же его уже смотрели...
– Ты что написал? Это же партийная конференция!!! – он повысил тон, но приглушил голос.
– Николай Демьяныч, вы же смотрели, проверяли... И притом...
– Ты же меня подводишь, с тебя-то что, как с гуся вода!
– ...я предлагал переделать...
– А меня вплоть до исключения из рядов партии!
– Но Николай Демьяныч, все же прошло, никто не обратил внимания...
– А если кто-то увидел и пока просто молчит? Или сказал кому надо?
– Да что говорить? Что там такого?
– Это же политическое дело! – полушепотом бесновался Николай Демьяныч. – Написать слово из трех букв на ло-зун-ге! На красном, чтоб тебя, стяге!
– Да где тут слово? Нету! Это игра воображения и все, – оправдывался я, в отчаянье понимая, что, однажды вообразив это слово, люди будут видеть его здесь всегда.
Главхуд в неистовом возбуждении стал срывать с транспаранта пришпиленный лоскуток. Тоненько звякнула булавка, пульнув куда-то в пол. Я молчал.
– Если что случится, я никого покрывать не буду, – жестко заявил Николай Демьяныч, обивая пыль с брюк.
«Еще не хватало, чтобы вы кого-то покрывали», – отчаянно парировал наглый внутренний голос. «И чего он вдруг вспомнил про этот транспарант? Осенило через неделю?»
Дальше время забуксовало. Николай Демьяныч со мной не разговаривал, заданий никаких не было, уйти я тоже не мог. Закаменев, сидел за столом, а вокруг, подобно кольцам Сатурна, вращались мрачные предчувствия.
Что же теперь будет? Меня уволят, прервется профессиональный стаж. Значит, в университет опять не попаду. Где мне тогда работать? На УМЗе? Тогда – прощайте, книги, прощай, философия, умри, живопись. Все катится в тартарары... У отца начнутся из-за меня неприятности. Как же, его сын вписал матерное слово в коммунистический лозунг. Что будет? Что будет-то?..
* * *
