Затем сон накрыл меня рваной волной, а когда я открыл глаза, ночь уже замутилась подкатывающим рассветом. Дрожа от холода и сосредоточенности, я тихонько собрался, расплавил кипятком горку растворимого индийского кофе, пахнущего дважды ржаным хлебом. В комнате вздохнула во сне Бимка.
По улице раз в пять минут проезжала машина, прошли несколько хмурых озябших солдат, пробовали петь птицы. Я так и не согрелся, когда добрел до знакомой калитки на Бонч-Бруевича. Через два шага туфли стали мокрыми от тяжелой утренней росы, и на ступеньках напечатались темные следы.
Я осторожно толкнул дверь и вошел. Дверь с внутренней стороны липла свежей краской. Приглядевшись, я увидел смутные сплетения растений: желтые лепестки, багровые листья, синюю хвою. Чепнин времени не терял.
Крадучись, чтобы не разбудить Че, я пошел в маленькую комнату, вынул из пакета краски, растворитель, кисти и прочее. Нож выскользнул из руки и брякнулся о пол. За стеной скрипнуло.
Положив на пол листки с набросками, я выбрал место на выкрашенной эмульсионкой стене, где не было трещин, смахнул тряпкой пыль и очертил карандашом большой квадрат.
Первые полчаса я рисовал, сжимая зубы, чтобы не дрожать (наверное, надо было поесть). Наконец перестал замечать себя.
В комнату пришло солнце, потеплело. Рисунок был в основном нанесен, я отошел на три шага посмотреть на него. Только согревшись, понял, как сильно не выспался.
В соседней комнате послышался тяжелый стук, потом слова (даю зачетку на сожжение, это не была цитата из Петрарки) . По коридору затопали ноги, и я в проеме мелькнул Чепнин, идущий к выходу походкой ослепшего динозавра. Шумно пописав и еще раз поприветствовав новый день небогоугодными словами, он пошел обратно в дом. Я боялся напугать его. При этом было непонятно, лучше ли предупредить его голосом или, наоборот, ничего не говорить.
Но испугался как раз я, как только, заметив меня, он вошел в комнату. Белая рубашка Андрея (относительно чистые ее места) сейчас казалась более белой, потому что была в пятнах запекшейся крови. Кровь была на усах, рассеченная бровь наплывала на глаз. «Ну у них тут и танцы. Никакой техники безопасности», – сказал Андрей, с трудом шевеля губами.
* * *
Оказалось, вчера вечером Че, которому стало темно и скучно, проник на концерт в Дом офицеров, после которого была дискотека. Как его пустили в Дом офицеров, непонятно. Танцы вышли зажигательные, Чепнин получил в туалете солдатским сапогом по ребрам и пряжкой солдатского ремня в бровь. Но и уральское офицерство тоже понесло ощутимые потери. Ударило лицом, так сказать.
– Самое обидное, даже не помню бабу, с которой танцевал. То ли в платье она была, то ли нет.
– Ну, если б нет, ты бы запомнил.
9
В три был экзамен по археологии. Бородатый балагур Выдомский водрузил среди билетов термос и время от времени подливал в чашку горячий кофе. Кофейный пар блуждал в его бороде. К археологии готовились по оглавлению: все понимали, что строго спросить не получится, иначе на пересдачу погонят весь поток. Выдомский это понимал еще лучше и ухитрялся спрашивать так ловко, что правильный ответ как бы разыгрывался в четыре руки:
– Не правда ли, коллега, основные сведения о питекантропе получены... где?.. В Минске, в одна тысяча девятьсот семьдесят первом году от рождества сами знаете кого? Нет? Ха-ха-ха! Правильно, правильно, коллега, на острове Ява... – Коллега за время этой тирады только один раз отрицательно мотал головой. – И объем мозга у него был какой? Пол-литра? Нет? Ах вы умница! Конечно, мозги не измеряются литрами, разве что в случае крайнего разжижения... Ха-ха-ха...
Если во время опроса ему случалось хорошенько потешиться над студентом, он ставил «четверку» – в благодарность за полученное удовольствие. Если нет – отвечавший получал «удовлетворительно». Во время моего ответа Выдомский тоже много смеялся, едва не поперхнувшись кофе, громко спросил, отчего это я «трублю воинственно, как слон в сезон спаривания», а в завершение сказал:
– При всем желании поставить «пять» ставлю вам «четыре». И это «хорошо», дорогой мой.
* * *
В семь мы встречались с Надей у памятника Луначарскому. Едва выйдя из университета, я побежал. Надя опаздывала, но я опять не волновался. Не потому, что мне было все равно, а потому что ожидание на свидании – часть свидания. Давно уже никого не ждал ни у каких памятников, и учащенное сердцебиение было выздоровлением от хладнокровного безразличия. Но когда я увидел Надю, волнение вернулось.
Мы гуляли по тихим купеческим улочкам старого Сверловска, я держал ее за руку. Ладонь моя вначале стала мокрой, я волновался и от этого тоже, но Надя руки не отнимала, наоборот, тихонько пожимала мои пальцы, точно пропускала мягкие заряды нежности. Так что через четверть часа мое волнение разгорелось до пламенной болтливости. Говорил только я, она лишь улыбалась теплой, почти материнской улыбкой, но мне этого было достаточно.
Всегда считал, что мои умные мысли должны производить потрясающее впечатление, особенно на девушек. То, что Надя меня тихо и улыбчиво слушала, было подтверждением моей правоты и подстегивало необузданное многословие.
Городское небо постепенно смеркалось, но моя пылающая голова, казалось, освещала все закоулки и подворотни вместо фонаря. Мы забрели во дворик деревянного дома, стояли там, прижавшись друг к другу. Ораторствовать, обнимаясь, было как-то неудобно... Все невысказанные слова спускались в сердце, которое с боями пробивалось к Надиному.
10
Суббота была свободна – следующий зачет только во вторник. Надя готовилась к зачету по искусству Древнего Востока («Древнего во скоко?»), никакие увещевания на нее не действовали. Я уже знал, что влюбился, но еще мог проводить время без нее, дышать другим и думать о другом, хотя граница между мыслями о ней и остальными понемногу разъедалась. Меня ждал заброшенный доме на улице Бонч-Бруевича.
В городе ворочалась с боку на бок жара, а в каменном доме было почти холодно. На ветке яблони сохли серые носки в красную полоску. На крыльце сидел невесть откуда взявшийся пушистый сибирский кот. Тут же стояла опустошенная и вылизанная до блеска банка из-под консервированного минтая. Глаза у кота были барские, наглые.
За прошедший день Чепнин расписал косяки на кухне и в коридоре лунными лучами, павлиньими глазами и самоцветами. В большую комнату я не заходил, дав себе слово не смотреть на его картину, пока не допишу свою.
* * *
Чепнин отсутствовал. Я сделал круг по кухне. Сегодня все было другим. Птички в ангельском нимбе были горячими и быстрыми, распятая рыба кричала каждой царапиной. Трещины в штукатурке испускали темный целебный смысл. Отчужденными, но все равно моими губами они прошевеливали: «Ты живой!»
* * *
Рисунок на стене ждал разноцветной плоти.
На кусок линолеума выдавлены белила (несколько витков в разных местах), рядом – таинственный кобальт, мрачный краплак и все кадмии, какие удалось купить в магазине. Палитра делалась все наряднее, мне уже не терпелось терпелось крутануть кисточкой по новеньким червячкам, сбивая новый цвет. Бутылек с «девяткой» распечатался с гулким чмоком, как волшебная лампа. В ноздрях посветлело от яростного джинна живицы.
