Санька широко раскрыла свои желто-зеленые, как у козы, глаза и вопросительно подставила ладошку, точно в нее должен был капнуть правильный ответ. Я тогда еще подумал, что если бы Саньке был совсем не нужен Коля, она не стала бы думать ни о дверках, ни о голосе, ни об упущенных возможностях.
– Ладно, – продолжала она, снова берясь за шитье, – зайду я в эту дверку. А куда я попаду? Что там будет? Вот она захлопнется, уже за моей спиной – а обратной дороги нет!
– Что значит нет? Тебя что, в спаниеля превратят в ЗАГСе?
Она начинает хохотать без голоса, одним дыханием.
– Ну, в спаниеля – не в спаниеля, но ведь превратили же. Я теперь совсем другой человек, Миша.
Она смотрит мне в глаза, пытаясь понять, вижу я ее метаморфозу или нет.
– Вот в октябре иду с работы, встаю на остановке у «Пельменной». И загадываю: если придет «девятка», выхожу замуж, если «шестнадцатый» – не выхожу.
– Интересно, – говорю. – «Шестнадцатый» ведь чаще ходит в два раза.
– Одинаково.
– Говорю тебе: чаще.
– Что ты сочиняешь? Ладно, неважно. Стою, автобуса нет. У меня уже зубы стучат. То думаю: хоть бы «девятка», то – нет, лучше «шестнадцатый»...
– Который ходит в два раза чаще.
– Иди в баню, Мишка. И вот к светофору за поворотом подъезжает автобус. Он становится за каким-то самосвалом, номера не видно. Я уже убежать готова. Свет, помню, долго не переключался. Меня колотит, понимаешь?
– Понимаю.
– Наконец он подъезжает. Смотрю: «восемнадцатый».
– Который вообще появляется раз в сто лет.
– Да! И я так обрадовалась! А чему, если подумать?
– Тому, что у тебя не отобрали выбор.
Тут в замке заворочался ключ, и в коридоре зашуршал Коля. Почему-то мы оба подскочили, точно делали что-то неприличное.
– Сань, – хмуро сказал труженик и добытчик, скидывая пегие собачьи унты, – имеется в доме какой-нибудь ужин?
На ужин была сметана с черным хлебом, причем Коля долго вслух удивлялся бесхозяйственности жены, которая додумалась принести сметану в полиэтиленовом мешке.
– Ну Кока! Можно потом вывернуть мешок и выкупать его в супе. И ни одна ложечка не пропадет, – смиренно оправдывалась Саня.
Они вот-вот могли поссориться, и тогда я решил отвлечь их:
– А давайте вам окна заклеивать? Холодно здесь безобразно. Давайте?
Мы режем на полосы старую простыню, разводим мучной клейстер в пластмассовом ведерке, и настроение у всех налаживается, потому что артельное дело – лучший способ отвлечься от противоречий. Или, напротив, довести их до состояния гражданской войны.
Налепляя мокрые скользкие полоски по краям рамы, я чувствовал, как они заледеневают от узкого, как нож, ледяного сквозняка.
Вот что интересно: одиночка приходит в гости к молодоженам, которые ненамного старше его. Почему ему так нравится приходить к ним домой? Участвовать в их разговорах и спорах, смотреть, как они обнимаются, мирить их. Конечно, Коля был мой друг, один из самых талантливых собеседников, с Санькой тоже занятно было поболтать. Но моя тяга к ним не была суммой этих двух интересов. Саня как девушка меня по-прежнему не интересовала. Или я обманывал себя?
Откуда бралось тайное удовольствие в шутку защищать одного от другого? Рыцарственная защита Саньки, мужская солидарность с Колей. И еще. Почему они не то что не стыдились меня, но именно поочередно позволяли себе пригласительную откровенность, какую-то игру вовлечения, соль которой была именно в том, что никакое вовлечение невозможно, да и не нужно? Ласковая аура их объятий, прикосновений – это была картина близкой гармонии, предчувствие собственного счастья в паре, совершенного, идеального.
До этого я был сам по себе, один. А теперь во мне жило предчувствие пары. Не семьи – к этому они не могли меня приохотить, потому что сами пока не были семьей. А именно пары, чтобы можно было куда-то идти вместе сквозь снегопад, прижавшись друг к другу, сидеть возле лампы вдвоем, читать друг другу вслух, вместе петь... Может, это будет Ленка Кохановская? Подумав о ней, я погрустнел.
– Коля. Имею интерес спросить, – окна были почти заклеены, мир восстановлен, в комнате понемногу делалось теплее.
– Дозволяю.
– Как ты, человек средней импозантности, дерзнул приволокнуться за такой красавицей?
– Спасибо, Мишенька! – Санька осуществила показательный реверанс.
– Тоже мне красавица, – надменно отвечал наглец.
– Ну не красавица. Но все-таки! – с вызовом произнесла Саня, намекая на то, что Коле с его средней импозантностью такие придирки не по чину.
– Мишаил! Опытный мужчина умеет решать подобные проблемы, – важно начал Николай.
– Как?
– Нужно заинтриговать женщину, поразить ее воображение...
Санька фыркнула.
– Разумеется, она не должна догадываться о твоих желаниях. Но пусть день и ночь думает об этом, сомневается. Ворочается в девичьей постельке...
– Я не ворочалась. Спала без задних ног.
– И вот я предложил научить ее играть на фортепиано.
– Дерзкий план, – я сам обучался на фортепиано пять лет, и похвалиться мне было нечем.
– Между прочим, мы тогда сидели у Колиной мамы, – уточнила Санька. – Мама патрулировала коридор, раз в пять минут заглядывала в Колину комнату – предложить морсику, сухариков, закрыть форточку, попросить вдеть ниточку в иголочку.
– Разумеется, какой-нибудь юнец, неспособный держать в узде свое либидо, стал бы заикаться, искать бретельки, глупости разные...
– В короткие паузы между морсиком и ресничкой из глазика... – не унималась Санька.
– Александра! Я все-таки повествую!
– Прости!
– Но у меня ситуация – под жестким мужским контролем...
Выяснилось, что Коля учил Саню искусству игры на фортепиано три дня. Все эти дни ушли на обучение правильной посадке за инструментом. Санька не могла выполнять все требования профессиональной посадки одновременно. Поэтому Коле приходилось то поправлять ей спинку, то корректировать положение ступни на правой педали. Плотно следить за дыханием.
– Прошу ее сесть за инструмент. Начинаю ставить осанку. Без правильной осанки на фоно долго не поиграешь.
– Еще бы. Устанешь или промахнешься. Сколиоз... Перелом шейки бедра...
Коля невозмутим:
– Три дня – и все псу под хвост. Совершенно неспособен оказался человек к правильной фортепианной осанке.
– После этого, Миша, у меня был один путь – под венец.
Слушая истории, рассказанные молодоженами, я удивлялся их несходству. По Колиной версии это был блистательный поход стратега, вроде броска Суворова через Альпы, по Санькиным рассказам – тернистый путь сомнений, жалости и милосердия.