Во-вторых, был еще этот Олег. Как же Олег-то? Существует он или просто выдуман, чтобы отделаться от мужа? А если существует, как же это – рука, голова на плече?.. Зачем это, как с этим быть? Может, ничего такого и не было? Просто доверчивый дружеский жест. По-девчоночьи... Может, нечего раздувать все эти руки и головы?
Украдкой поглядывая на Санькин профиль, я видел, что гордое величие музыки передалось и ей, она была строга, почти надменна – дудинская принцесса с официальным визитом. Хорошо еще, что я помнил про ее уши.
Но самое невыносимое было то, что все эти мысли приходили в голову не одна за другой в каком бы то ни было порядке, а все скопом, и, понятное дело, не могли в ней поместиться. В антракте мы в окружении нарядной публики фланировали по светлому фойе. Александра, дудинская принцесса, милостиво взяла меня под руку.
Чувствовалось, что она наслаждается новой ролью, осматривая глазами окружающих себя, свое платье, прическу, своего кавалера и довольна увиденным. Таинственная улыбка играла у нее на губах, и время от времени я слышал, что ее пальцы сдавливают мой локоть чуть сильнее.
Мы молчали. Некоторое время молчание было оправдано послезвучием Брамса, но потом Брамсом отговариваться было уже невозможно. Никогда до этого момента у нас не было таких длинных пауз. Следовало выбрать тему для разговора, не касающуюся ни Коли, ни Олега, ни Тайгуля, ни прошлого, ни будущего, а стало быть, говорить было почти не о чем.
– Когда-нибудь я хочу написать твой портрет, – откашлявшись, произнес наконец я. – Будто ты сидишь у окна, на тебе платье в весенних цветах, и в волосах цветы... Причем те и другие – настоящие. За окном сугробы, домик маленький, высокие сосны – тоже все в снегу. А весна – это ты.
Видимо, подсознательно я ожидал некоторой благодарности за свое обещание, потому что очень удивился, когда Санькины пальцы почти разжались, точно я сказал какую-то бестактность.
– Таак, – протянула она. – Продолжайте, молодой человек...
В голосе ее не было никакого неудовольствия. «Что ты делаешь? Это же ухаживание! Ты что, увиваешься? За кем, за Санькой? Надо спасать их брак, а ты тут лирические акварельки разводишь!»
– А помнишь, как мы ходили втроем зимой на Трехскалку? – мужественно принялся я делать отвлекающий маневр. – Коля вымачивал курятину в лимонном соке с водкой, а потом мы жгли костер, и было не холодно совсем. Вроде бы будний день был, в лесу ни души...
Ее пальцы опять нежно сжали мне руку. Странно.
– Помню, так весело было! А помнишь «малшык в оранжевый куртка»?
Конечно, я помнил. Уже после костра мы шли по лыжне, а нас обогнал подросток в оранжевой куртке, который немедленно после этого въехал в кусты. Мы с Колей отпускали реплики в стиле томных бухарских эмиров, поощряющих юного ганимеда: «Слушай, малшык в оранжевый куртощка, ти зачем так в кустик сабежал, щто там у тэбе пирипасено?», «Ай, давай еще са следующий кустик сабеги – вот так, вот так, ай, красиво как побежал, ай, ладный фигурка у тэбе!». И слегка помахивали рукой в варежке, как бы толстыми пальцами, унизанными перстнями.
Все это была совершеннейшая глупость, и смеяться было не над чем, но мы были три молодых дурака (точнее, два дурака и одна дуреха), вокруг – сказочный уральский лес в богатых снежных шубах, воздух искрился легким морозцем, впереди нас ждал целый свободный вечер, и наш хохот был проявлением полноты жизни и общей радости тому, что мы вместе и нам так хорошо, и всегда будет так хорошо или даже еще лучше.
19
В консерваторском буфете Александра отняла у меня руку, мы стояли в очереди за кофе и бутербродами с нежным, как зрелая луна, сыром. Улыбались, переглядывались, почти ничего не говоря. Буря внутри улеглась, стало тихо и хорошо. Прозвенел третий звонок: антракт закончился. Вспомнив наш зимний поход втроем и отогнав терзавших меня демонов, я слушал музыку и слышал ее как бы впервые.
Минор подкрадывался на ночных лапах, обносил лампадными огнями, отирал измученный лоб нездешним ветром, окружал добрыми тенями и улыбчивыми обаятельными масками. Я чувствовал полную беззащитность перед музыкой и такое доверие, как будто рождался ею заново: без опыта, без памяти, без страха.
Шли гуськом гобои, кларнеты, фаготы и флейты, пели под сурдинку скрипки, важно и вежливо басила виолончель. Все было любовь, и ничего, кроме нее, не было у меня. «Чего же тебе еще, если она лучше знания, опыта, борьбы, потому что выше и полнее?» Шла процессия кланяющихся лесов, проливались звезды и отменялись ссоры, разлуки, здесь мы дружили, любили и были вместе навсегда.
* * *
...Дорога назад... Притихшие, сонные, неслись мы в грохочущих тоннелях. Мелькали, задерживались и снова отплывали станции, бесплотный голос объявлял остановки, а мы были вне времени, как бы совсем в другом пути. Санина голова лежала на моем плече, но сейчас меня это не смущало и даже не волновало: на новые переживания не было сил.
Не уверен, что мы думали об одном и том же, когда выходили из «Пражской», ловили машину и ехали к Таниному дому. Молчание не тяготило, потому что в нем жила та самая музыка. А может, это слово заменяет другое, которое лучше подошло бы для обозначения моего состояния. Но слова этого не существует или мне просто неохота его произносить.
– Мишечка, спасибо за чудесный вечер. Так спать хочется, не знаю, смогу ли раздеться, – сказала Саня у самого подъезда, уткнувшись носом мне в щеку.
Татьяна, открыв дверь, внимательно посмотрела на нас:
– Пройдешь? – спросила она меня, так что стало ясно, что такой вариант не предусмотрен.
– Слышь, Танюх... А завтра можно у тебя заночевать?
У Сани самолет рано утром, мы бы от тебя и поехали...
– Будешь спать на раскладушке, – сурово отвечала Меленькова. – На старой и скрипучей, понял?
– Понял, – покорно вздохнул я.
– А тут Марат весь иззвонился, – добавила вдруг Таня. – Опять стихи сочинил. Хотел прочитать при всех.
Она коварно блеснула очками на Саньку. «Зачем она это говорит?»
– Съело НАТО моток шпагата? – спросил я иронически.
– Я думаю, – омерзительно-куртуазным голосом молвила интриганка, – это стихи о прекрасной даме.
– Страны – участницы Варшавского договора съели тапок Дункан Айседоры?
– Вот не надо! Не надо недооценивать соперника! – парировала противная Меленькова.
– Приеду завтра в полдень, – жестко пообещал я. – Доброй ночи. Спешу откланяться.
– Оно и видно, дружок, – предательски пропела Санька.
И обе захихикали.
Выходя из подъезда в размороженную сырость ночи, я убедился, что забыл в квартире на первом этаже свой покой. Но вернуться за ним как-то неудобно.
20
– Миша, так нельзя же! – сказал из темноты сердитый бабушкин голос. – Я все напишу твоей матери.
