Я нервничала. Как она отнесется к моему замыслу?
— Да, мама. В понедельник утром я уезжаю.
Сколько трусости было в моем голосе!
— И куда? — спросила она.
— В Бирму.
— Не смеши меня, — сказала мама, не поднимая головы от тарелки.
Я поморщилась и напомнила себе, что давно уже сама распоряжаюсь своей жизнью. Но прежний стереотип не исчез. Одной такой фразой она могла подрезать любое мое начинание. Я глотнула минеральной воды и заставила себя взглянуть на мать глазами взрослого человека. Она снова стала носить стрижки, а седину красила в темный блонд. Короткие волосы молодили ее, одновременно добавляя жесткости лицу. Острый нос с годами стал еще острее. Верхняя губа почти исчезла, а уголки рта клонились книзу, добавляя выражению лица оттенок горечи. Синие глаза утратили былой блеск, который мне так нравился в детстве. Но была ли вся причина в возрасте, или передо мной сидела женщина, которую не любили? По крайней мере, любили не так, как ей хотелось.
Неужели мама знала о Ми Ми и скрывала это от нас с братом? Должна ли я сейчас рассказать ей о найденном письме? Она дожевывала ломтик помидора с сыром и буравила меня взглядом, который мог означать что угодно, и я, как в детстве, съежилась.
— Надолго едешь? — спросила она.
— Пока не знаю.
— А твоя работа? Ты же говорила, что у тебя в Вашингтоне дел невпроворот.
— Думаю, за две недели ничего страшного не случится.
— Ты никак спятила? Рискуешь карьерой — и, спрашивается, ради чего?
Я ждала этого вопроса и боялась его, поскольку не знала, что ответить. Неотправленное письмо к Ми Ми было написано сорок лет назад. Вряд ли оно имело отношение к исчезновению отца. Я понятия не имела, кто эта женщина, откуда она и какую роль играла в его жизни. Наконец, я не знала, жива ли Ми Ми. Всего-навсего имя и старый адрес бирманской деревушки, местонахождение которой тоже было для меня загадкой. Я не считала себя импульсивным человеком и доверяла интеллекту больше, чем душевным порывам.
И все же я должна была отправиться в Бирму и разыскать это место. Меня влекла неведомая сила, сопротивляться которой я не могла. Мое рациональное мышление капитулировало перед нею. Впервые в жизни я перестала уповать на один лишь разум.
— И что же ты рассчитываешь там найти? — послышался голос матери.
— Правду.
Мой ответ должен был прозвучать утверждением, но он сам больше напоминал вопрос.
— Значит, правду. Правду, — повторила она. — Чью? Его? Твою? Свою я могу высказать в трех фразах, если тебе будет угодно меня выслушать.
Сколько горечи в ее голосе. Услышь я подобную речь в телефонной трубке, решила бы, что со мной говорит старуха. Я даже не представляла, какую боль она годами носила в себе. Мы ни разу не обсуждали ни ее брак с папой, ни ту знаменательную фразу: «Твой отец бросил меня задолго до своего исчезновения».
— Я хочу узнать, что же произошло с моим отцом. Понимаешь?
— А что тебе это даст четыре года спустя?
— Быть может, он до сих пор жив.
— И что? Неужели ты думаешь, что если бы он хотел связаться с нами, то не нашел бы возможности позвонить или написать?
Увидев, что я застигнута врасплох, мама продолжила наступление:
— Никак тебе в детектива поиграть захотелось? Оставь это полицейским. Если ты что-то нашла в отцовском хламе, почему бы тебе не передать находку Лауриа? Позвони ему. Представляю, как он обрадуется.
Я уже думала об этом сегодня. Заказав билет, часа два просидела в кресле, разглядывая город. И вдруг весь мой замысел показался мне верхом нелепости. В какую авантюру я собираюсь впутаться? Я что, девчонка-подросток, потерявшая голову от любви и готовая отправиться за ней на край света? Если я в восемнадцать не страдала порывистостью, почему должна терять рассудок в двадцать семь? Достаточно было пролистать мой блокнот, чтобы убедиться в абсурдности «бирманской авантюры». Фирма, в которой я работала, выстраивала солидный фундамент для слияния двух крупных телекоммуникационных корпораций. Нам предстояли весьма серьезные переговоры с чиновниками Федеральной комиссии по торговле в Вашингтоне, а еще через несколько недель — в Финиксе и Остине.
Каким боком вписывалась неведомая Ми Ми в мой плотный деловой график?
Я решила позвонить Лауриа, рассказать о находке и спросить совета.
— Лауриа слушает, — раздался в трубке знакомый голос.
Этого хватило. Оценивающий тон, фальшивая сердечность, показной интерес. Подобных уловок мне хватало на работе. Я тоже ими грешила, когда нужно было чего-то добиться от других. Но сейчас речь шла не о слиянии корпораций. Услышав голос Лауриа, я сразу поняла, что ничего не расскажу ему о Ми Ми. Я представила, как лощеный следователь будет вертеть в руках отцовское письмо, вчитываясь в каждое слово, и поморщилась. Какие бы загадки ни скрывались в том послании, Лауриа они не касаются. Это недоступно его пониманию. Он все бесповоротно разрушит и даже не заметит.
Я вдруг поняла: отец доверил мне тайну, сокровище, кусочек своего сердца, раскрыл передо мной душу. Все это предназначалось только для меня, и я не вправе предавать отца.
— Здравствуйте. Это Джулия Вин. Решила позвонить вам и узнать, нет ли каких-нибудь новостей, — соврала я, злясь на себя.
— Новостей? Разве что вы мне о них расскажете.
— Я? Откуда у меня могут быть новости?
— Тогда зачем вы звоните? Мы, кажется, договорились: если появится что-то новое, я сам вам позвоню.
Я попрощалась и повесила трубку.
— Так что ты хочешь знать? — спросила мама.
— Правду.
Она медленно положила нож и вилку, обтерла салфеткой губы и глотнула вина.
— Вот тебе правда: твой отец предал меня. Не один раз и не два. Он предавал меня каждый час, каждый день. Это продолжалось все тридцать пять лет нашей совместной жизни. Ты, наверное, подумала о любовницах, которые тайно сопровождали отца в поездках и с которыми он проводил вечера, якобы задерживаясь на работе. По правде говоря, я даже не знаю, были ли у него такие интрижки. Меня волновало не это. Он предавал меня лживыми обещаниями. Он обещал мне себя — ведь это и есть основа брака. Ради меня он принял католичество. На брачной церемонии вслед за священником повторял слова клятвы, обещая быть со мной «в радости и в горе». Но это были только слова, в которые он не вкладывал душу. Его вера была притворством и любовь ко мне — тоже. Поверь, Джулия: твой отец никогда не отдавал мне всего себя. Даже в лучшие времена.
Она сделала еще несколько глотков.
— Думаешь, я действительно никогда не расспрашивала его о прошлом? Считаешь, меня не интересовали пресловутые двадцать лет его жизни? Когда я спросила в первый раз, он наградил меня кротким, понимающим взглядом… тогда я еще не научилась противиться этому взгляду. Он пообещал, что однажды расскажет мне все. Это было еще до нашей свадьбы, и я поверила ему. Потом мы поженились. Я несколько раз спрашивала, когда же настанет это «однажды». И больше не верила его обещаниям, плакала, устраивала сцены и угрожала разводом. Говорила, что уеду к родителям и не вернусь до тех пор, пока он не перестанет делать тайну из своего прошлого. А он лишь повторял, что любит меня, и невинным тоном спрашивал: «Разве тебе этого недостаточно?» Но как можно говорить о любви и одновременно что-то таить от того, кого любишь?
