– Парикмахерская, – честно сообщила Катерина.
– Парикма-а-ахерская? – не поверила Самохвалова и задохнулась от возмущения. – Стой, где стоишь! Пойдем сейчас в твою парикмахерскую! – бушевала женщина. – Я им покажу, как детей портить! Мастера-а-а-а! Урода сделали! Был ребенок – стал урод. Чего встала как вкопанная. Выходи давай!
– Я не пойду, – отказалась Катька и попыталась обогнуть мать.
– Я тебе дам «не пойду»! Пойдешь как миленькая. А не пойдешь – силой поволоку. Мало без разрешения, так еще и изуродовали. Ты вообще себя видела, на кого ты похожа?
Девочка кивнула головой и снова повторила попытку.
– Стоять! – заорала Антонина и схватила дочь за руку. – Поговори мне еще!
Катька вырвала руку и уселась на пол прямо в прихожей. Самохвалова побледнела от ярости и, рванув дверь, вылетела на лестничную клетку.
Было слышно, как она топала по лестнице, возмущенно приговаривая:
– Я вам покажу! Я вам покажу, как дитя поганить! Я на вас управу найду! Мастера-а-а-а!
Когда входная дверь в подъезде хлопнула, Катька резво вскочила на ноги и подбежала к зеркалу, чтобы рассмотреть повнимательнее свой новый образ. Она развернула зеркальные створки трельяжа так, чтобы отражаться во всех немыслимых ракурсах, и замерла.
Неудачный, надо сказать, образ получился: неровный контур стрижки, не каре, а какая-то скобочка над худой шеей.
Катька минуту постояла, изучая то, что на портрете называлось красивым словом «каре», а потом закрыла трельяжные створки так, что возник темный полированный прямоугольник с глубокой трещиной посередине, сквозь которую поблескивала зеркальная поверхность.
«Вот горе так горе», – призналась себе девочка и от досады заревела. Теперь и юбка не нужна. Кто такого урода полюбит? Ответ напрашивался сам собой. Конечно, никто. А уж тем более он…
К приходу матери Катька успокоилась, точнее – иссушила весь запас влаги в своем небольшом организме.
Антонина Ивановна явилась хмурая, в красных пятнах и вся какая-то растрепанная. О результатах своего похода рассказывать не торопилась. Видимо, не было их, результатов.
Обнаружив зареванную дочь, Самохвалова уселась на тахту рядом и бесстрастно сказала:
– Ну и что теперь? Обкорналась?
Катька зашмыгала.
– Я ж тебе предлагала! Я б сама, зато аккуратно, по плечи. А теперь вот что? Красавицей стала? Нет уж, Катерина, никакая стрижка тебя не спасет. Не встретишь хорошего человека, хоть трусы на голову надевай, все без толку.
Катька уткнулась в колени, спрятав лицо от матери. Антонина Ивановна этот нюанс в поведении дочери решила не учитывать и потребовала:
– Посмотри на меня!
Девочка нехотя подняла голову.
– Ты зачем это сделала?
Катька, не отрываясь, молча смотрела на мать.
– Из-за него?
Девочка прищурилась.
– Да не приедет он! – застонала Антонина. – Не приедет. Не жди!
– Ка-а-к? – выдавила из себя Катька.
– А вот так! Не будет он в Связь поступать. В погранучилище решили, чтоб в Москве, от дома недалеко, и эта… – Самохвалова прищурилась и продолжила с удивительной жестокостью: – И эта его дура чтоб рядом. Дочка профессорская. А ты ждешь! Себя вот испоганила. И ради кого? Засранца этого. Приеду, не приеду… И Лиза главное! Ты ж скажи, скажи по-человечески: не приедем, Тоня. А то до последнего дня дотянули – и пожалуйста. Моя хата с краю – ничего не знаю… Не плачь! Не плачь, я кому сказала! Из-за них еще плакать. Я вот понимаю Петя, здесь плачь на здоровье. Я помру – хоть вся обревись. А из-за этого твоего Андрея?! Из-за дерьма этого?
Чем сильнее бушевала Антонина, тем больше обмякала ее дочь, периодически всхлипывая и вытирая нос ладонью, пока не привалилась к материнскому плечу и не затихла. Женщина, почувствовав непривычную тяжесть, скосила глаза и обняла девочку, бережно поглаживая ее по руке.
– Не плачь, дурочка. Волосы отрастут. Ты вырастешь. Школу закончишь. В институт пойдешь. И я рядом. И никто нам не нужен: ни Андрей твой, никто… Мама – она одна. И на всю жизнь. Хоть сто раз замуж выходи, а дороже мамы нет никого. А если из-за всякого слезы лить, так никаких слез не хватит… Мало ли! Туда – сюда… Проживем, мало не покажется… Жизнь, она, Катя, долгая. Вот живи и радуйся…
– Ра-а-а-адуйся… – прогундосила Катька в нос и уткнулась Антонине в подмышку.
– Радуйся! – приказала Самохвалова и сжала дочь изо всей силы. – Тебя жизнь бить будет, а ты радуйся. Радуйся и знай: мама тебя не бросит. Муж бросит, брат бросит, а мама – нет. То-то и оно. Вот так и знай.
Свое тринадцатилетие Катька встретила на первой неделе сентября, так и не успев преодолеть боль от своей первой несчастной любви, несостоявшейся и безответной. За столом сидели все те же плюс рыжая Батырева, которая крутилась на стуле, всеми силами пытаясь развеселить печальную подругу. На столе дымились снятые с пара бузы, тетя Ева раскладывала по тарелкам салаты, а Антонина Ивановна, как истинная виновница торжества, готовилась произнести главный тост.
Оглядев собравшихся за столом, Самохвалова торжественно подняла фужер и произнесла сакраментальное:
– Ну что, девчонки? За любовь?
Батырева захихикала, пнула Катьку под столом ногой и потянулась от удовольствия.
– Ну ты и наглая, Женька! – не удержалась Самохвалова. – Куда твоя мать смотрит?!
– Ма-а-ама! – вступилась за подругу Катька.
– Молчу-молчу, – пошла на попятную Антонина, косясь на Еву Соломоновну.
– Продолжай, Тоня, – величественно произнесла Главная Подруга Семьи, и глаза ее увлажнились.
– За счастливую любовь! – завершила свой тост Антонина Ивановна и всхлипнула: – Доченька моя…
