— Ну, это звучит… немножко по-кронкайтски
[57]
.
Жук откинулся на диван.
— Отлично. Зови меня Ишмаэль. Как угодно.
Энджел села вплотную к нему.
— А знаешь, как бы я хотела тебя называть?
— Понятия не имею.
— Рэндольф.
Жук уставился на нее.
— Почему это тебе хочется называть меня Рэндольфом?
— Ну, мне всегда казалось, что это такое сексуальное имя. — Она уже поигрывала с его мочкой уха. — Но только когда мы будем заниматься любовью. Я не буду тебя называть так при остальных сотрудниках.
— Да уж, наверное, это бы их поставило в тупик.
— Тебе нравится?
— Не знаю, ничего не могу сказать. Но если тебе оно по душе…
— Ну так что, опробуем его разок?
Снова за дело. И вскоре Жук уже слышал:
— М-м-м. О! Да, дорогой. О! О-о-о. Да, Рэндольф, да!
Спустя несколько приятных — хотя и озадачивающих — часов лоббист оборонного ведомства, ранее известный как Жук, сидел на заднем сиденье такси и ехал на другую сторону Потомака, к себе в «военно-промышленный дуплекс».
Энджел оказалась более сложной задачкой, чем он представлял. Рэндольф? Одному только Богу известно, откуда взялась такая кличка. А какие еще сюрпризы его ждут впереди? Может быть, ему предстоит наряжаться генералом Паттоном? И все-таки Жук давно уже не чувствовал такой приятной расслабленности, как сейчас.
Мигало табло с новостями. Двенадцать новых сообщений. Он уже собирался нажать на кнопку «прослушать», но потом передумал. Чего бы ни хотел от него мир — все это может подождать до завтрашнего дня.
Он принял долгий горячий душ и смыл с себя грех. Было очень хорошо.
Он шел на кухню, когда зазвонил телефон. Был второй час ночи. Внезапно Жук ощутил болезненный укол совести. Нет, не бери трубку. Он не был уверен, что владеет искусством лжи в достаточной степени. Ему еще нужно упражняться. И хотя это низменное ремесло было ему в новинку, он понимал, что после восьми лет супружеской жизни жена обладает куда лучшим сонаром, чем любая подлодка. Один неверный гудок — дзынннь! — и ты всплывешь кверху брюхом.
Он поглядел на определитель номера. Ого! И взял трубку.
— Рэндольф слушает, — ответил он.
— Тебе нужно срочно вернуться.
Семь раз — и ей все мало? Боже мой, эта женщина просто ненасытна.
— Детка, я еле двигаюсь. Мне нужно поспать.
— Включи телевизор. Через час жду тебя здесь. — И Энджел повесила трубку.
Жук взял пульт и включил телевизор.
Корреспондент новостной передачи о чем-то говорил, но взгляд Жука сразу устремился к надписи внизу экрана:
В КЛИВЛЕНДЕ УМЕР ДАЛАЙ-ЛАМА
Жук слышал, что корреспондент извергает целый поток слов, но не улавливал их смысла. Позади репортера виднелось здание больницы. Там собралась толпа. Люди держали в руках свечки. Корреспондент продолжал что-то трещать, но Жуку не хотелось слов. Слова его не интересовали. Он убрал звук и продолжал смотреть на экран в тишине.
Он стоял перед телевизором — голый, с полотенцем вокруг талии. Перед ним расстилалась вашингтонская Эспланада. Все казалось совершенно неподвижным. Шевелились только губы корреспондента да позади него, поодаль, чуть мерцали язычки пламени над свечами. Жук ощутил, что его охватывает какая-то странная грусть, которую он сам затруднился бы объяснить. Ведь человек, о чьей кончине только что объявили в новостях, служил ему фигурой в циничной шахматной игре. Потому-то он никак не мог понять, почему ему сейчас так больно и грустно, почему он стоит сейчас вот так, застыв на месте, и блюдет скорбную минуту молчания.
На экране появилось фото Далай-ламы с датами рождения и смерти внизу. На лице у него была знакомая улыбка — как будто он вот-вот расскажет слегка непристойный анекдот.
Жук ощутил необъяснимое, но трагическое чувство потери — и сожаления о том, что никогда лично не встречался с Далай-ламой. Ему понравилось, что телевизионщики подобрали именно эту фотографию — у Жука она была самой любимой и красноречиво свидетельствовала о человечности Далай-ламы. Вот лицо человека, который сохранил способность смеяться после всего пережитого: он едва ушел от рук убийц, бежал с родины, видел, как она достается чужеземным захватчикам, вынес множество тягот, бед и лишений — и после всего этого он все равно как-то сумел остаться «бесконечно смешливым». Жуку вспомнилась фраза из одной из сотен статей, которые он прочитал о Далай-ламе: «Он часто хихикает».
Какая хорошая эпитафия. Итак, великая душа покинула сей бренный мир — и забрала с собой все смешки и улыбки. Жук почувствовал, что по щекам у него бегут слезы. Тпру, да откуда они только взялись?
Глава 27
Военная машина тумана
Лишь в самые трудные времена Роджерс П. Фэнкок употреблял матерные слова — да и то только мысленно.
Такую утонченность манер он унаследовал — вместе с немалой суммой денег — от своего отца, Хэнкока П. Фэнкока. Зато, в качестве компенсации, Фэнкок часто отпускал бранные выражения богохульного характера.
Но сейчас, в понедельник утром, точнее, в два часа ночи, когда адские выходные уже обещали вылиться в адскую неделю, в голове у Фэнкока так и звучали слова самой отборной, многоэтажной грязной ругани.
Где этот… Стрекер, мать его растак-перетак? И почему он не отвечает на звонки по… мобильному?
— Что еще, Блетчин?
— Прошу прощения, сэр, но по секретной линии звонит мистер Стрекер — я помню, что вы пытались до него дозвониться.
— Ну, слава богу, — проворчал Фэнкок.
— Черт возьми, Барни, я уже несколько часов не могу к вам пробиться. Где, во имя всего святого, вы пропадали? Почему вы не…
— Рог, Рог! У меня было дел больше, чем у одноногого каджуна
[58]
на соревнованиях по пинкам в задницу.
— Только, пожалуйста, не надо сейчас этих милых сравнений. Вы в Кливленде? Ну, скажите же мне, что вы в Кливленде.
Стрекер понизил голос:
— В Сан-Диего. Но об этом — тссс!
— В Сан-Диего? А как же Кливленд?
— Рог, успокойтесь. Не надо нервничать. В Кливленде у меня есть глаза. Они там контролируют ситуацию. Ну, а вы тем временем, я слышал, пытались перевезти его в НОРАД? — Стрекер засмеялся. — И кто же, черт возьми, додумался до такого?
— Лучше не спрашивайте.
