Наступила пауза.
ПАЯЦ: Chi lovuole sapere?
[28]
ДИКОБРАЗ: По-английски говорите?
ПАЯЦ: Конечно. Почему вы спрашиваете о монсеньере Маравилье?
ДИКОБРАЗ: Просто из любопытства. Я о нем много слышал.
ПАЯЦ: Монсеньер уехал за границу по делу.
ДИКОБРАЗ: По какому делу?
ПАЯЦ: Маравилья делает все, что прикажет кардинал Блютшпиллер.
КАЛЛИСТУС: Это Папа делает все, что прикажет кардинал Блютшпиллер.
УРБАНО: Кто еще посмел бы требовать сокращения расходов на личные нужды его святейшества!
ДИКОБРАЗ: Вы, наверно, шутите?
УРБАНО: С кардиналом Блютшпиллером шутки плохи. Как по-вашему, почему в Кастель-Гандольфо после реконструкции не будет джакузи? Хотя личный врач его святейшества даже написал письмо, где сказано о необходимости джакузи в лечебных целях.
КАЛЛИСТУС: Помните, что он сказал, когда перевел кардинала Монпелье из Парижа в Кисангани?
ДИКОБРАЗ: Вообще-то нет.
УРБАНО: «Condonant Deus, non Blutsch-piller»
[29]
.
ДИКОБРАЗ: А что там, в Кисангани?
ПАЯЦ: Прокаженные.
УРБАНО: И малярия.
ДИКОБРАЗ: Почему Блютшпиллер назначил своим представителем Маравилью?
БОНИФАЦИЙ: Ему нужен был человек, знакомый с криминальным образом мыслей. Маравилья много повидал на своем веку, прежде чем стать священником.
ДИКОБРАЗ: Чем же он занимался?
БОНИФАЦИЙ: Всем, чем заблагорассудится. Он происходит из миланского рода Маравилья, семьи текстильных магнатов. В журналах постоянно публиковались его фотографии в обществе красивых женщин — Монте-Карло, Лаго-ди-Комо, Позитано, Париж, Нью-Йорк, Палм-Бич. Потом семья разорилась. Управляющий компанией украл 26 миллиардов лир
[30]
, а все остальное проиграл отец, Джанкарло. Тогда повеса сын стал священником и люто возненавидел коррупцию во всех ее проявлениях. Его непримиримость привлекла внимание Блютшпиллера. В душе молодого человека кардинал разглядел задатки Великого инквизитора.
Я услышал, как сзади кто-то негромко спросил:
— Изучаете состояние Фонда страхования от потерь, брат?
Я вздрогнул от неожиданности. Это была Филомена. Она сидела у меня за спиной и внимательно смотрела на экран. Я поспешно отключился от чата.
— Я не слышал, как вы вошли.
— Вы были полностью поглощены разговором. С кем беседовали?
— Точно не знаю. Это какой-то ватиканский чат. Кто бы ни были эти люди, Блютшпиллер их всех до смерти запугал. Даже Папа не может приобрести джакузи без его разрешения. Очевидно, его прихвостень Маравилья разделяет взгляды кардинала в том, что касается милосердия и всепрощения.
— Прихвостень? Это вряд ли.
— Ну, а как прикажете его величать? Лорд верховный палач?
— Я называю его монсеньером.
— Значит, пока еще не по имени? Странно. Вы же столько времени проводите вместе. Похоже, ревизия проходит неплохо.
— Монсеньер — человек, преданный своему делу, настоящий праведник.
— Ага, я даже нимб заметил. Ослепительный.
— По-моему, такой честный человек, как он, достоин уважения.
— Честный? Минутку! Давайте начистоту. Вы что, будете читать мне нотации по поводу честности? Кажется, я припоминаю, как однажды вечером некая особа со степенью магистра в области управления выдала целую нагорную проповедь! Мораль, помнится, была такова: «Короче, если что-то доставляет удовольствие и приносит деньги, отбрось сомнения и действуй». Скажите-ка, это наитие насчет нового отношения к честности было часом ниспослано вам не в тот момент, когда вы торговали футболками с рекламой меры вина в своем магазине католических сувениров?
Филомена слегка отпрянула:
— Разве гордыня не грех? Что это на вас нашло?
— Простите, я, наверно, немного расстроен. Сам не пойму, из-за чего. Большинство людей были бы в восторге от перспективы до конца дней своих ухаживать за прокаженными в Конго.
— О чем это вы?
— Именно так Блютшпиллер по традиции заканчивает свои ревизии. А вы сидите там и ему помогаете.
— Я знаю, что кардинал привержен традициям…
— «Традициям»! Дыба — вот что такое в нашей церкви «традиция». Колесование — тоже «традиция». Вырывание ногтей при помощи…
— Успокойтесь, Зап. Нынче не пятнадцатый век. Слушайте, Блютшпиллер — это Блютшпиллер. А Маравилья — совсем другой человек. Думаете, ему легко работать у кардинала? В сущности, он человек впечатлительный. Все это не доставляет ему ни малейшего удовольствия.
— Ага, — сказал я, — выходит, вы делите с ним его горе, да? Что же еще вы с ним делите?
Филомена зарделась:
— Так вот, значит, в чем дело! Целый год вы играли роль благородного монаха, ссылаясь на свой нерушимый обет безбрачия. А теперь вдруг начали ревновать. Как… трогательно!
— Ревновать? Я просто пытаюсь понять, на чьей вы стороне.
— Быть может, я и сама пытаюсь в этом разобраться.
— Наверняка монсеньер находит гораздо лучший подход к решению любого религиозного вопроса, чем некогда я. Я похож на Ричарда Чемберлена только при свете луны. Монсеньер похож на него при дневном свете.
Казалось, мои слова задели ее за живое, но она быстро справилась с волнением.
— Мне некогда утешать монаха, который связан обетом безбрачия и при этом томится от любви. — Она встала и направилась к выходу. — Почему бы вам не написать письмишко журналистке Энн Ландерз?
Я слушал, как она стучит каблучками по мраморному полу коридора.
В тот же день, в библиотеке, я рассказал Аббату и остальным монахам все, что узнал о Маравилье. Мы собрались там на «час научных занятий», который Аббат, дабы произвести впечатление на Маравилью, прибавил к нашему обычному расписанию. По его приказу мы сидели за столом с большими, покрытыми плесенью томами Аквинского, Беды и других отцов церкви. Себе он выбрал Латинскую Библию — огромный фолиант, где можно было спрятать любой изучаемый им текст Чопры.
Аббат внимательно выслушал мою разведывательную сводку. Теперь, когда мы оказались перед лицом общего врага, все нелады между нами были забыты.
— То, что он из богатой семьи, меня не удивляет, — сказал Аббат. — Он несомненно знает толк в хорошем вине.
