– Костюм эпикурейца? – переспросил д’Артаньян тоном следователя.
– Воистину, – сказал Арамис, улыбаясь своей чарующей улыбкой, – воистину самою судьбой предначертано, что д’Артаньян этим вечером проникнет во все наши тайны. Вы, конечно, слышали об эпикурейцах господина Фуке, не так ли?
– Разумеется. Кажется, это своего рода кружок поэтов, состоящий из Лафонтена, Лоре, Пелисона, Мольера и кто его знает, кого еще, и заседающий в Сен-Манде?
– Это верно. Так вот, мы одеваем наших поэтов в форму и зачисляем их на королевскую службу.
– Превосходно! Догадываюсь, что это сюрприз, который господин Фуке готовит для короля. Будьте спокойны! Если тайна господина Лебрена состоит только в этом, я не выдам ее.
– Вы очаровательны, как всегда, дорогой друг. Нет, господин Лебрен к этому непричастен; тайна, к которой он имеет касательство, гораздо значительнее, чем эта.
– Раз она не уступает в значительности первой из ваших тайн, то я предпочитаю не быть посвященным в нее, – заметил д’Артаньян, притворяясь, будто собрался уходить.
– Входите, Лебрен, входите, – сказал Арамис, открывая правой рукой боковую дверь и удерживая левою д’Артаньяна.
– Честное слово, я ничего не понимаю, – буркнул Персерен.
Как говорят в театре, Арамис выдержал паузу.
– Дорогой господин Персерен, – начал он, – вы шьете пять костюмов его величеству, не так ли? Один из парчи, один охотничий из сукна, один из бархата, один из атласа и последний, наконец, из флорентийской ткани?
– Верно, но откуда, монсеньор, вы все это знаете? – спросил изумленный Персерен.
– Все это исключительно просто, сударь: предстоят охота, празднество, концерт, прогулка и прием; пять названных мною тканей предусмотрены этикетом.
– Монсеньор, вы знаете решительно все на свете.
– И многое другое к тому же, будьте спокойны, – пробормотал д’Артаньян.
– Но, – вскричал, торжествуя, портной, – чего вы все же не знаете, хоть вы и великий князь церкви, чего не знает и не узнает никто и что знаем лишь король, мадемуазель де Лавальер и я, это цвет материй и вид украшений, это покрой, это соотношение частей, это костюм в целом!
– Вот с этим всем, – сказал Арамис, – я и хотел бы при вашей помощи ознакомиться, дорогой господин Персерен.
– Никогда! – побледнел перепуганный насмерть портной, хотя Арамис произнес только что приведенные нами слова весьма ласково и даже медоточиво.
Притязания Арамиса показались Персерену после того, как он подумал над ними, настолько несообразными, настолько смешными, настолько чрезмерными, что он сначала тихонечко рассмеялся, затем принялся смеяться все громче и громче и кончил взрывами неудержимого хохота.
Д’Артаньян последовал примеру портного, но не потому, что находил эту просьбу и впрямь смешною; он имел в виду еще больше распалить Арамиса. Этот последний предоставил им смеяться, сколько они пожелают, и когда они наконец утихли, проговорил:
– На первый взгляд может и в самом деле показаться, что я позволил себе нечто нелепое, – разве не так? Но д’Артаньян, который – воплощенное благоразумие, разумеется, подтвердит, дорогой господин Персерен, что я не мог поступить иначе и должен был обратиться к вам со своей просьбою.
– Как это? – удивился мушкетер, превращаясь в слух; благодаря своему поразительному чутью он уже понял, что до этой поры действовали только застрельщики, как говорят военные, и что настоящее сражение впереди.
– Как это? – недоверчиво протянул Персерен.
– Почему, – продолжал Арамис, – господин Фуке дает празднество в честь короля? Разве не для того, чтобы сделать ему приятное?
– Верно, – подтвердил Персерен.
Д’Артаньян выразил свое одобрение словам Арамиса кивком головы.
– Каким же образом он может достигнуть этого? Посредством обходительности, любезности, забавных выдумок; посредством целого ряда сюрпризов, вроде того, о котором мы только что говорили, – я имею в виду зачисление на королевскую службу поэтов.
– Прекрасно.
– Речь пойдет еще об одном сюрпризе, дорогой друг. Присутствующий здесь господин Лебрен – живописец, рисующий с исключительной точностью.
– Да, да, – сказал Персерен. – Я видел картины господина Лебрена и отметил себе, что костюмы у него выписаны весьма тщательно. Вот почему я тут же согласился сделать ему костюм, будь он такой же, какой шьется эпикурейцам, или в каком-нибудь ином роде.
– Дорогой господин Персерен, ваше обещание для нас драгоценно, но мы вспомним о нем несколько позже. А сейчас господин Лебрен имеет нужду не в новом костюме, который вы сошьете ему в скором будущем, но в костюмах, изготовленных вами для короля.
Персерен отскочил назад, и д’Артаньян, человек спокойный и выдержанный, привыкший размышлять над тем, что он видит, нисколько не удивился этой необычной резвости Персерена: настолько просьба, с которой Арамис рискнул обратиться к портному, была, на взгляд капитана, странной и вызывающей.
– Костюмы, изготовленные для короля! Дать скопировать кому бы то ни было костюмы его величества короля?! О господин епископ! Простите меня, но в своем ли уме ваше преосвященство? – закричал бедный портной, окончательно потеряв голову.
– Помогите же, д’Артаньян, – сказал Арамис, расплываясь в улыбке и ничем не выражая досады, – помогите же убедить этого господина. Ведь вы понимаете, в чем тут дело, не так ли?
– Говоря по правде, не очень.
– Как! И вы тоже не понимаете, что господин Фуке хочет приготовить сюрприз королю, сюрприз, состоящий в том, чтобы король тотчас же по прибытии в Во увидел там свой новый портрет? И чтобы портрет, написанный с ошеломляющим сходством, изображал его в том же самом костюме, в каком он будет в тот день, когда увидит этот портрет?
– Так вот оно что, – вскричал мушкетер, почти поверивший Арамису, – ведь все рассказанное им было настолько правдоподобно, – да, да, дорогой Арамис, вы правы; да, да, ваша мысль просто великолепна. Готов спорить на что угодно, что она исходит от вас, Арамис!
– Не знаю, – ответил с небрежным видом ваннский епископ, – от меня или от господина Фуке…
Затем, обнаружив нерешительность на лице д’Артаньяна, он, наклонившись к Персерену, проговорил:
– Ну что ж, господин Персерен, что же вы молчите? С нетерпением жду ваших слов.
– Я говорю, что…
– Вы хотите сказать, что в вашей воле ответить отказом. Я и сам это знаю и никоим образом не собираюсь насиловать вашу волю, мой милый; скажу больше, мне отлично понятна и та щепетильность, которая препятствует вам пойти навстречу идее господина Фуке; вы страшитесь, как бы не показалось, что вы льстите его величеству. Благородство души, господин Персерен, благородство!
Портной пробормотал что-то невнятное.
