Я хранила «Съедобные растения и цветы Северной Америки» у себя под кроватью в рюкзаке; кроме того, там был отцовский швейцарский армейский нож, фонарик, брезентовый тент, компас, коробка батончиков «Гранола», две пачки «М&М» с арахисом, три банки тунца, консервный нож, пластырь, набор для оказания первой помощи при змеином укусе, смена белья и схема метро Нью-Йорка. Еще пригодился бы кусочек кремня, но когда я попыталась купить его в магазине скобяных изделий, они ни в какую не согласились мне продавать, то ли потому, что я слишком маленькая, то ли они решили, что я пироманка. В случае крайней необходимости можно еще высечь искру с помощью охотничьего ножа и кусочка яшмы, агата или нефрита, но я не знала, где найти яшму, агат или нефрит. Вместо этого я взяла немного спичек из кафе на 2-й улице и положила их в кармашек на молнии, чтобы не намочил дождь.
На Хануку
[17]
я попросила в подарок спальный мешок и получила от мамы фланелевый с розовыми сердечками — при температуре ниже нуля он бы спас меня от гипотермии секунд на пять. Я спросила маму, нельзя ли поменять его на тяжелый пуховой мешок. «Где ты собираешься спать, за Полярным кругом?» — спросила она. Может, и там, подумала я, а может, в Перуанских Андах, папа однажды ходил туда в поход. Чтобы сменить тему, я рассказала ей о болиголове, дикой моркови и пастернаке, но вышло неудачно — глаза у нее наполнились слезами, а когда я спросила, что случилось, она сказала, что ничего, это просто напомнило ей про морковь, которую папа выращивал в саду в Рамат-Гане. Я хотела спросить ее, что еще он выращивал, кроме оливы, лимонного дерева и моркови, но не хотела еще больше ее расстраивать.
Я начала вести тетрадь под названием «Как выжить в условиях дикой природы».
18. Мама никогда не переставала любить моего отца
Ее любовь к нему осталась такой же живой, как в то лето, когда они познакомились. Но ради этого ей пришлось самой отвернуться от жизни. Иногда мама целыми днями обходится только водой и воздухом. Из всех сложных форм жизни она единственная на такое способна, в честь нее стоило бы назвать какой-нибудь новый биологический вид. Скульптор и художник Альберто Джакометти говорил, что порой, чтобы хорошо изобразить голову, приходится отказываться от всей фигуры (мне рассказал об этом дядя Джулиан). Чтобы нарисовать лист, приходится жертвовать всем пейзажем. Сначала может показаться, что ты ограничиваешь себя, но спустя какое-то время понимаешь, что с помощью одной лишь крошечной детали можно гораздо точнее передать ощущение Вселенной, чем если пытаться нарисовать все небо целиком.
Моя мама выбрала не лист и не голову. Она выбрала моего отца и, чтобы быть верной одному чувству, пожертвовала всем миром.
19. Стена словарей между моей матерью и миром становится выше с каждым годом
Иногда страницы словарей выпадали и собирались у ее ног: шпага, шпагат, шпак, шпала, шпалера, шпана, шпаргалка, шпат — как лепестки огромного цветка. Когда я была маленькой, то думала, что листы на полу — это слова, которые она потеряла и больше никогда не сможет произнести, и я пыталась вставлять их обратно на место, боясь, что иначе мама рано или поздно онемеет.
20. С тех пор как умер мой отец, моя мать только два раза ходила на свидания
Первое случилось пять лет назад, когда мне было десять лет, это был толстый англичанин, редактор одного из издательств, где публиковали ее переводы. На левом мизинце он носил кольцо с родовым гербом, может, его собственным, а может, и нет. Говоря о себе, он взмахивал этой рукой. По ходу разговора выяснилось, что мама и этот человек, Лайл, учились в Оксфорде в одно и то же время. По случаю такого совпадения он пригласил ее на свидание. Множество мужчин звали мою маму на свидания, но она всегда говорила «нет». Но на этот раз почему-то согласилась. В субботу вечером она вышла в гостиную; ее волосы были уложены в высокую прическу, на ней была красная шаль, которую мой отец купил ей в Перу. «Как я выгляжу?» — спросила она. Она выглядела прекрасно, но мне почему-то казалось, что она не должна надевать эту шаль, что так нечестно. Я не успела ей ничего сказать, в этот момент в дверях, тяжело дыша, появился Лайл. Он удобно устроился на диване. Я спросила, знает ли он что-нибудь о выживании в условиях дикой природы, и он сказал: «Безусловно». Я спросила его, знает ли он, чем отличается болиголов от дикой моркови, и он выдал мне подробный отчет о последних минутах Оксфордской регаты, во время которой его лодка вырвалась вперед к победе в оставшиеся три секунды. «Обалдеть», — сказала я тоном, который тянул на саркастический. Лайл еще с удовольствием вспомнил, как плавал на плоскодонке по реке Червелл. Мама сказала, что она в этом не разбирается, потому что сама ни разу там не плавала. Да уж, подумала я.
После их ухода я смотрела телепередачу об альбатросах в Антарктике: они могут годами не ступать на землю, спать на лету, в небе, пить морскую воду, а потом плакать солеными слезами и возвращаться год за годом на прежние места, растя детей с тем же партнером. Я, должно быть, уснула, потому что, когда раздался скрежет маминого ключа в замке, было уже около часа ночи. Несколько прядей выбились из прически и упали ей на шею, тушь была размазана, но когда я спросила ее, как все прошло, она сказала, что знавала орангутангов, с которыми было интереснее разговаривать.
Примерно год спустя Птица сломал запястье, пытаясь спрыгнуть с балкона наших соседей, и высокий сутулый доктор, который осматривал его в медицинском кабинете, пригласил мою маму на свидание. Может быть, оттого, что он заставил Птицу улыбаться, хотя рука у него была неестественно вывернута, мама сказала «да» во второй раз после смерти отца. Доктора звали Генри Лавендер, и я считала, что его имя предвещало что-то хорошее (Альма Лавендер!). Когда зазвонил звонок, Птица сбежал вниз по лестнице голышом, в одном гипсе, поставил That’s Amore на проигрывателе и умчался обратно наверх. Моя мать спустилась по лестнице, на этот раз без красной шали, и сняла иглу с пластинки. Пока пластинка беззвучно вращалась, Генри Лавендер вошел, взял бокал холодного белого вина и рассказал нам о своей коллекции морских ракушек, многие из которых он добыл сам во время поездок на Филиппины. Я представила себе наше совместное будущее, в котором он брал бы нас в подводные путешествия и мы вчетвером улыбались бы друг другу сквозь маски под водой. На следующее утро я спросила маму, как все прошло. Она сказала, что он очень милый человек. Я восприняла это как хорошую новость, но когда днем Генри Лавендер позвонил, мама была в супермаркете, и она не перезвонила ему. Через два дня он предпринял еще одну попытку. На этот раз мама собиралась на прогулку в парк. Я сказала: «Ты не собираешься ему перезванивать, да?» И она ответила: «Не собираюсь». Когда Генри Лавендер позвонил в третий раз, она была занята чтением и время от времени восхищенно восклицала, что автору должны посмертно дать Нобелевскую премию. Мама вечно раздает посмертные Нобелевки. Я выскользнула на кухню с телефонной трубкой. «Доктор Лавендер?» — сказала я. А потом я объяснила ему, что, по-моему, он маме действительно понравился, и нормальный человек на ее месте охотно поговорил бы с ним или даже пошел бы еще на одно свидание, но я знала свою маму одиннадцать с половиной лет, и она никогда не делала ничего нормального.
