Литвинов закашлялся. Напечатанная книга в его руках была копией копии копии копии оригинала, которого больше не существовало нигде, кроме как у него в голове. Но речь здесь не о том «оригинале», не о той идеальной книге, которую представляет себе писатель перед тем, как садится ее писать. Оригинал, существовавший в голове Литвинова, был воспоминанием о рукописи на его родном языке, которую он держал в руках в тот день, когда виделся со своим другом в последний раз. Они не знали, что прощаются навсегда. Но в душе каждый из них понимал, что так может случиться.
Тогда Литвинов был журналистом. Он работал в ежедневной газете, писал некрологи. Время от времени вечерами после работы он бывал в кафе, где собирались художники и философы. Литвинов мало кого там знал, так что обычно он просто заказывал себе выпить и, делая вид, будто читает газету, слушал разговоры сидящих вокруг:
— Мысль о времени вне нашего опыта недопустима!..
— Ага, Маркс, как же…
— Жанр романа обречен!..
— Перед тем как мы объявим, что согласны, мы должны тщательно проверить…
— Либерализм — это просто средство достижения свободы, а не ее синоним!..
— Малевич? Да мои сопли интереснее, чем этот идиот.
— В этом, друг мой, и состоит проблема мышления!
Иногда Литвинов не соглашался с каким-либо аргументом и про себя выстраивал блестящее опровержение.
Однажды вечером он услышал голос у себя за спиной: «Интересная, должно быть, статья — ты ее уже целых полчаса читаешь». Литвинов подскочил на стуле и, подняв глаза, увидел знакомое лицо: над ним, улыбаясь, стоял его старинный друг. Они обнялись, и каждый отметил, как время изменило другого. Литвинов всегда был привязан к своему другу, и ему было очень интересно узнать, чем тот занимался в последние годы. «Работал, как и все», — сказал его друг, пододвигая себе стул. «А когда же ты пишешь?» — спросил Литвинов. Его друг пожал плечами: «Ночью тихо. Никто меня не отвлекает. Кошка хозяина приходит и сидит у меня на коленях. Обычно я засыпаю за письменным столом и просыпаюсь, когда кошка уходит прочь с первыми лучами рассвета». А потом оба вдруг засмеялись без причины.
С тех пор они встречались в кафе каждый вечер. С растущим ужасом обсуждали продвижение армий Гитлера и слухи о том, что немцы делают с евреями, пока не становилось слишком тяжело, чтобы продолжать разговор. «Может, поговорим о чем-нибудь повеселее?» — говорил наконец его друг, и Литвинов с радостью менял тему, спеша проверить на старом друге одну из своих философских теорий или обсудить с ним свой новый план, как быстро заработать наличных денег, продавая женские чулки на черном рынке, или описать хорошенькую девушку, которая жила через дорогу от него. Его друг, в свою очередь, время от времени показывал ему кое-что из того, над чем он в последние дни работал. Крошечные отрывки, не связанные друг с другом абзацы. Литвинова всегда это трогало. С первой же страницы он понял, что с тех пор, как они были детьми, его друг стал настоящим писателем.
Несколько месяцев спустя, когда пришло известие, что Исаак Бабель убит НКВД, Литвинову поручили написать некролог. Это было ответственное задание, и он изо всех сил старался найти правильный тон, чтобы рассказать о трагической смерти великого писателя. Он просидел в офисе до полуночи, а потом, когда возвращался холодной ночью домой, улыбался, уверенный, что этот некролог — один из лучших, что ему удавалось написать. Слишком часто материал, с которым ему приходилось работать, оказывался скудным и незначительным, так что приходилось как-то приукрашивать его с помощью прилагательных в превосходной форме, использовать штампы и преувеличивать заслуги покойного, чтобы вызвать у читателя чувство глубокой утраты. Но в этот раз все было по-другому. Тут нужно было подняться до уровня материала, найти нужные слова для того, кто был мастером слова, кто посвятил всю свою жизнь борьбе со штампами в надежде открыть миру новый образ мысли и даже научить чувствовать по-новому, и наградой ему за это стал расстрел.
На следующий день некролог появился в газетах. Издатель позвонил Литвинову в офис, чтобы поздравить с отличной работой. Коллеги похвалили его. Этим же вечером они с другом встретились в кафе, и тот тоже высоко оценил статью. Чувствуя себя счастливым и гордым, Литвинов заказал им обоим водки.
Несколько недель спустя его друг не пришел в кафе в обычное время. Литвинов просидел полтора часа, а потом, не дождавшись, ушел домой. Он ждал и на следующий день, но друг снова не пришел. Обеспокоенный, Литвинов отправился к дому, где тот снимал квартиру. Он знал адрес, но никогда там раньше не бывал. Когда он пришел туда, его удивило, каким неухоженным и ветхим оказался дом: все стены были в жирных пятнах, пахло чем-то тухлым. Он постучал в первую попавшуюся дверь. Открыла женщина. Литвинов спросил о своем друге. «Ах да, наш великий писатель, — сказала она и ткнула вверх большим пальцем. — Последний этаж, направо».
Литвинов стучал минут пять, пока не услышал тяжелые шаги друга. Когда открылась дверь, тот стоял перед ним в одной пижаме, бледный и осунувшийся. «Что случилось?» — спросил Литвинов. Друг пожал плечами и закашлялся. «Смотри, а то подхватишь ту же заразу», — сказал он и медленно побрел обратно к кровати. Литвинов чувствовал себя неловко, стоя посреди тесной комнаты. Он хотел помочь, но не знал как. Наконец с подушек донесся голос: «Хорошо бы чашечку чая». Литвинов поспешил в угол комнаты, где было устроено что-то вроде кухни, и загремел посудой в поисках чайника («На плите», — негромко крикнул друг). Пока закипала вода, Литвинов открыл окно, чтобы проветрить комнату, и вымыл грязную посуду. Когда он принес другу чашку горячего чая, то увидел, что того знобит. Литвинов закрыл окно и спустился, чтобы попросить у хозяйки еще одно одеяло. Наконец друг уснул. Не зная, что еще можно сделать, Литвинов сел на единственный в комнате стул и стал ждать. Через четверть часа за дверью замяукала кошка. Литвинов впустил ее, но она увидела, что ее ночному товарищу нездоровится, и незаметно ушла.
Перед стулом стоял деревянный стол. На нем были разбросаны листы бумаги. Взгляд Литвинова остановился на одном из них. Оглянувшись и убедившись, что друг крепко спит, Литвинов взял страницу. Сверху было написано: «Смерть Исаака Бабеля».
Лишь после того, как его обвинили в том, что молчание — это преступление, Бабель узнал, сколько способов молчать существует на свете. Теперь, когда он слышал музыку, то слушал не звуки, а тишину между ними. Когда читал книгу, то целиком погружался в запятые, точки, пространство после точек и перед заглавными буквами в начале следующего предложения. В комнате он открыл места, где скапливалось молчание: складки занавесок, глубокие чаши фамильного серебра. Когда к нему обращались, он слышал все меньше и меньше из того, что люди говорили ему, и все больше и больше из того, о чем они молчали. Он научился определять разные виды молчания — это было похоже на решение сложной задачи с помощью одной лишь интуиции. Никто не мог упрекнуть его в том, что он не преуспел в выбранном им ремесле. Каждый день он создавал целые эпопеи молчания. Поначалу это было сложно. Представьте себе, как тяжело молчать, когда ребенок спрашивает вас, есть ли Бог, или любимая женщина — любите ли вы ее. Сначала Бабель изо всех сил старался обойтись всего двумя словами: да и нет. Но он знал, что даже малейший звук способен разрушить хрупкую цельность тишины.
