Чтобы дочитать, мне потребовался почти весь день. Воспоминания обступили меня. Зрение затуманилось, было трудно сосредоточиться. Я подумал: мне это мерещится. Я отодвинул стул и встал. Я подумал: мазлтов,
[54]
Гурски, ты окончательно рехнулся. Я полил растение в горшке. Чтобы потерять, надо иметь. А? С каких это пор ты стал придираться к деталям? Иметь, не иметь! Послушай себя! Ты сделал из своих неудач профессию. Ты чемпион среди неудачников. Так что? Где доказательство, что она когда-то у тебя была? Где доказательство, что она должна была быть твоей?
Я наполнил раковину мыльной водой и вымыл грязную посуду. И с каждой кастрюлей, или противнем, или ложкой, которые я убирал на место, я убирал и эту невыносимую мысль, пока моя кухня и мой разум не пришли в относительно нормальное состояние. Так что?
Шломо Вассерман стал Игнасио да Сильвой. Герой, которого я называл Дуддельзаком, теперь был Родригесом. Фейнгольд оказался де Биедмой. Слоним стал Буэнос-Айресом, а место Минска занял город, о котором я никогда не слышал. Это было почти смешно. Но. Я не смеялся.
Я изучил почерк на свертке. Записки там не было. Поверьте мне: я проверил раз пять или шесть. Обратного адреса не было. Я бы допросил Бруно, если бы думал, что он может что-то рассказать. Если приходит пакет, консьерж оставляет его на столе в вестибюле. Нет сомнения, что Бруно увидел его и взял. Это целое событие, когда одному из нас приходит пакет, который не влезает в почтовый ящик. Если я не ошибаюсь, в последний раз такое случилось два года назад. Бруно заказал собачий ошейник с шипами. Нужно, наверное, добавить, что незадолго до этого он притащил в дом собаку. Маленькое теплое существо, которое можно было любить. Он назвал ее Биби. Я слышал, как он зовет: «Ко мне, Биби, ко мне!» Но. Биби никогда его не слушалась. Как-то раз он отвел ее на собачью площадку. Кто-то позвал свою собаку: «Вамос,
[55]
Чико!», и Биби помчалась к тому пуэрториканцу. «Ко мне, Биби, ко мне!» — закричал Бруно, но все было без толку. Он сменил тактику. «Вамос, Биби!» — завопил он во все горло. И — подумать только! — Биби прибежала к нему. Она лаяла ночи напролет и гадила на пол, но он любил ее.
Однажды Бруно снова привел ее на собачью площадку. Она веселилась, гадила и фыркала, а Бруно смотрел на нее с гордостью. Открыли калитку, чтобы впустить ирландского сеттера. Биби поглядела вверх. Не успел Бруно понять, что случилось, как она пулей выскочила из калитки и скрылась на улице. Он попытался догнать ее. «Беги!» — сказал он себе. Он прекрасно помнил, как надо бежать, но тело ему не подчинялось. С первых же шагов ноги его стали заплетаться и слабеть. «Вамос, Биби!» — закричал он. И что? Никто не появился. В час, когда ему была так нужна помощь, когда он повалился на тротуар, а Биби предала его, потому что была тем, чем она была — всего лишь животным, я был дома и стучал на своей пишущей машинке. Он пришел опустошенный. В тот вечер мы пошли на собачью площадку, чтобы подождать ее. «Она вернется», — сказал я. Но. Она так и не вернулась. Это было два года назад, а он все еще ждет.
Я пытался понять, в чем тут смысл. Если подумать, я всегда пытался. Так и на могиле моей можно написать: «Лео Гурски. Он пытался понять смысл».
Настала ночь, а я по-прежнему был в смятении. Я не ел весь день. Я позвонил мистеру Тонгу. В китайскую закусочную, а не птице. Через двадцать минут у меня уже был мой весенний ролл. Я включил радио. Там призывали сделать пожертвования. Взамен выдавали вантуз с логотипом радиостанции.
Есть вещи, которые мне трудно описать. И все же я продолжаю упорствовать, как последний осел. Однажды Бруно спустился ко мне и увидел меня за кухонным столом перед пишущей машинкой. «Опять та же штука?» Наушники его сползли и лежали полунимбом на затылке. Я разминал суставы над паром, идущим от чашки чая. «Вылитый Владимир Горовиц», — заметил он по пути к холодильнику. Наклонившись, он стал копаться в нем, как будто что-то искал. Я вставил новую страницу в машинку. Он повернулся, дверь холодильника осталась открыта; над губой у него были белые усы от молока. «Продолжайте, маэстро», — сказал он, потом надел наушники и прошаркал к двери, по дороге включив свет над столом. Я смотрел, как раскачивается полоска света от лампы, и слышал голос Молли Блум,
[56]
разрывающий ему уши: «Поцелуй не сравнить ни с чем, проникает в самую душу долгий горячий»,
[57]
теперь Бруно слушает только ее, не жалея магнитофонную пленку.
Снова и снова перечитывал я книгу, которую написал молодым. Это было так давно. Двадцать лет. Я был наивен и влюблен. Разбухшее сердце и голова такая же. Я думал, я все могу! Как же это странно — вспоминать об этом теперь, когда я уже сделал все, что собирался сделать.
Я думал: как же книга выжила? Насколько я знал, единственный экземпляр погиб во время наводнения. Это если не считать отрывков, отосланных мною в Америку с письмами девушке, которую я любил. Я не мог не послать ей лучшие страницы. Но. Это было лишь несколько отрывков. А тут у меня в руках была практически вся книга! Почему-то на английском! С испанскими именами! Это не укладывалось в голове.
Я сидел шиву
[58]
за Исаака и, пока молился, пытался понять. Один в своей квартире, со страницами на коленях. Ночь стала днем — стала ночью — стала днем. Я заснул и проснулся. Но. Я не приблизился к разгадке тайны. Такова уж моя жизнь: я был слесарем по замкам. Я мог открыть любую дверь в городе. И при этом я не мог открыть ничего из того, что хотел открыть.
Я решил составить список всех людей, которые еще были живы, чтобы никого не забыть. Я занялся поисками бумаги и ручки. Потом сел, разгладил страницу и собрался писать. Но. Я не мог никого вспомнить.
Вместо этого я написал: «Вопросы отправителю». Дважды подчеркнул. И продолжил:
1. Кто ты?
2. Где ты это нашел?
3. Как текст сохранился?
4. Почему он на английском языке?
5. Кто еще читал его?
6.-Им понравилось?
[59]
7. Количество читателей больше или меньше, чем…
Я остановился и задумался. Какое количество читателей меня бы не разочаровало?
Я выглянул в окно. На другой стороне улицы ветер раскачивал дерево. Был полдень, кричали дети. Мне нравится слушать их песни. «Мы играем! На проверку!» — поют девочки и хлопают в ладоши. «Без повторов! Без задержки! Начинаем!» Я с нетерпением жду. «Животные!» — кричат они. Животные, думаю я. «Лошадь!» — говорит один. «Обезьяна!» — говорит другой. Так они перекидываются словами. «Корова!» — кричит первый. «Тигр!» — кричит второй, потому что малейшая заминка нарушает ритм, и игра останавливается. «Пони!» — «Кенгуру!» — «Мышь!» — «Лев!» — «Жираф!» Одна девочка замешкалась. «Як!» — кричу я.
