Я посмотрел на свой лист с вопросами. Каким образом, подумал я, книга, которую я написал шестьдесят лет назад, появилась в моем почтовом ящике, да еще и на другом языке?
Неожиданно меня поразила мысль. Она пришла мне в голову на идише, постараюсь как можно точнее ее перевести, что-то вроде: «Может, я знаменит и сам того не знаю?» У меня закружилась голова. Я выпил стакан холодной воды и принял аспирин. Не будь идиотом, сказал я себе. И что?..
Я схватил пальто. В окно застучали первые капли дождя, так что пришлось надеть галоши. Бруно называет их резинками. Но это его дело. Снаружи завывал ветер. Я пробирался по улицам, сражаясь со своим зонтом. Три раза он выворачивался наизнанку. Я упорствовал. Один раз он швырнул меня прямо на стену дома. Дважды меня поднимало в воздух.
Я добрался до библиотеки, лицо мое было исхлестано дождем. С носа капала вода. Мой зонт — это чудовище — был весь изломан, так что я оставил его на стойке. Я направился к столу библиотекаря. Я двигался короткими перебежками. Делал шаг, останавливался, тяжело дыша, подтягивал штанины, снова делал шаг, останавливался, делал шаг, останавливался и так далее. Библиотекаря не было на месте. Я, если можно так выразиться, обежал весь читальный зал. Наконец нашел какую-то сотрудницу. Она ставила книги на полку. Я не мог больше сдерживаться.
— Мне нужно все, что у вас есть, писателя Лео Гурски! — закричал я.
Она повернулась и посмотрела на меня. Как и все остальные, кто был в зале.
— Простите?
— Все, что у вас есть, писателя Лео Гурски, — повторил я.
— Я сейчас занята. Вам придется подождать минуту.
Я подождал минуту.
— Лео Гурски, — сказал я, — Г-У-Р…
Она толкнула тележку:
— Я знаю, как это пишется.
Я пошел за ней к компьютеру. Она набрала мое имя. Мое сердце бешено колотилось. Может быть, я и стар. Но. Мое сердце еще бьется.
— Есть книга о боях быков, автор Леонард Гурски, — сказала она.
— Не то, — сказал я, — а как насчет Леопольда?
— Леопольд, Леопольд, — пробормотала она. — Вот он.
Я схватился за ближайший устойчивый предмет. Барабанная дробь, пожалуйста.
— «Невероятные фантастические приключения Фрэнки, беззубой чудо-девочки», — сказала она и усмехнулась.
Я еле удержался, чтобы не дать ей по голове галошей. Она пошла за книгой в отдел детских книг. Я не остановил ее. Что-то умерло во мне. Она выдала мне книгу и посадила за стол.
— Приятного чтения, — сказала она.
Однажды Бруно сказал, что если я куплю обычного голубя, то через пол-улицы он станет голубем мира, на автобусной остановке — попугаем, а у меня в квартире, перед тем как я выну его из клетки, — птицей феникс. «Такой уж ты есть», — сказал он, смахивая со стола какие-то невидимые крошки. Прошло несколько минут. «А вот и нет», — возразил я.
Он пожал плечами и посмотрел в окно. «Кто-нибудь вообще слышал о фениксе? — сказал я. — Павлин еще ладно, но уж никак не феникс». Он смотрел в другую сторону, но мне показалось, что он слегка улыбнулся. Но сейчас я никак не мог превратить пустоту, которую принес библиотекарь, в нечто существующее.
После сердечного приступа и до того, как я начал снова писать, я мог думать только о смерти. Смерть снова пощадила меня, и только после того, как опасность миновала, я позволил себе додумать эту мысль до ее неизбежного конца. Я представлял себе все возможные пути ухода из жизни. Инсульт. Инфаркт. Тромбоз. Пневмония. Закупорка полой вены. Я воображал, как корчусь на полу с пеной у рта. Я просыпался ночью, хватаясь за горло. И что? Не важно, как часто я представлял себе, как отказывают мои органы: окончательные последствия предсказать было нельзя. Я не мог поверить, что такое может со мной случиться. Я заставлял себя мысленно рисовать свои последние секунды. Предпоследний вздох. Последний вздох. И что? За ним всегда следовал еще один.
Я помню, как впервые понял, что значит умереть. Мне было девять лет. Мой дядя, брат моего отца, да будет благословенна его память, умер во сне. Причины были неясны. Огромный сильный мужчина, который ел как лошадь, а в самый мороз выходил ломать лед голыми руками. И все, вот его и нет, капут. Он обычно называл меня Леопо. Он произносил это примерно так: Лэй-о-по. За спиной у тети он тайком давал мне и своим детям кусочки сахара. Он пародировал Сталина так, что можно было надорвать живот со смеху.
Моя тетя нашла его утром. Тело уже окоченело. Чтобы отнести его в хевру кадишу,
[60]
понадобилось три человека. Мы с братом проскользнули туда, чтобы посмотреть на эту громадину. Мертвое, его тело казалось нам еще более значительным, чем при жизни: густая шерсть на тыльной стороне ладоней, плоские пожелтевшие ногти, толстые мозоли на ступнях. Он казался таким живым. И все же. Ужасно мертвым. Когда я вошел, чтобы дать отцу стакан чая, он сидел возле тела, которое нельзя было оставить ни на минуту. «Мне нужно в туалет, — сказал он. — Подожди тут, пока я вернусь». Не успел я возразить, что у меня еще даже не было бар-мицвы, как он выбежал из комнаты, чтобы облегчиться. Следующие несколько минут тянулись словно часы. Мой дядя лежал на каменной плите цвета сырого мяса с белыми прожилками. Один раз мне показалось, что его грудь немного приподнялась, и я чуть не завопил от страха. Но. Я боялся не только его. Я боялся за себя. В той холодной комнате я почувствовал собственную смерть. В углу была раковина с потрескавшимся кафелем. В нее бросили все обстриженные ногти, волосы и всю грязь, которую смыли с мертвого. Кран подтекал, и с каждой каплей я чувствовал, как моя жизнь понемногу вытекает из меня. Когда-нибудь она вытечет вся. Я почувствовал такой восторг от того, что жив, что чуть не закричал. Я никогда не был верующим ребенком. Но. Неожиданно я ощутил потребность помолиться, чтобы Господь даровал мне такую длинную жизнь, какую только возможно. Когда отец вернулся, он нашел своего сына стоящим на коленях с зажмуренными глазами и кулаками, сжатыми так крепко, что побелели костяшки пальцем.
С тех пор я жутко боялся, что кто-то из нас умрет, я или мои родители. Больше всего я беспокоился за маму. Именно вокруг нее вращался весь наш мир. Отец всю жизнь витал в облаках, мама же преодолевала пространство жизни с помощью суровой силы разума. Она была судьей во всех наших спорах. Одного ее неодобрительного слова было достаточно, чтобы мы прятались по углам, плакали и воображали свои муки. А что? Один ее поцелуй снова делал нас принцами. Без нее наша жизнь превратилась бы в хаос.
Страх смерти преследовал меня почти год. Я плакал, когда кто-нибудь ронял стакан или разбивал тарелку. Но даже когда это прошло, во мне осталась печаль, которую ничто не могло вытравить. Нет, нового ничего не произошло. Хуже: я стал осознавать то, что было во мне с самого начала и чего я не замечал. Я волочил за собой это новое ощущение словно камень, привязанный к ноге. Куда бы я ни шел, оно следовало за мной. Я сочинял в уме печальные песенки. Я воспевал падающие листья. Я представлял себе свою смерть в тысяче разных вариантов, но похороны всегда были одинаковыми: откуда-то из глубин моего воображения выкатывалась красная ковровая дорожка. Потому что каждый раз после того, как я умирал в безвестности, мое величие каким-то образом обязательно обнаруживалось.
