Предыдущее предложение, начинающееся словами «мне казалось, что ад», дает более или менее правдивое представление о характере моих дневников — понятно, что эта патетическая болтовня не заслуживала ничего, кроме костра.
Друзья помогли засунуть вещи в контейнер, потом в пустой квартире — на полу, среди горшков с цветами — устроили отвальную.
На следующий день мы вышли на Белорусском вокзале — много некрасивых женщин с красивыми ногами, много молодых людей в спортивных штанах и куртках, с мертвым каким-то взглядом, реклама презервативов с усиками: «Как у Буденного!» — и спустились в метро.
В последние годы я много раз бывал в Москве: семинары, конференции, курсы. Я полюбил метро. Настоящим городом, подлинной Москвой для меня стал Московский метрополитен. Сверху и в центре был только морозно пылающий Кремль, вокруг которого раскинулись бессердечные и некрасивые постройки, организованные при помощи арифмометра и мерной линейки, там было торжество бесполой, бесчеловечной геометрии, местность городского типа, где и хотелось бы на что-то оглянуться, как ребенок в детстве оглядывается на отца, а взрослый — на бога, да не на что, ибо здесь не было иного бога, кроме мертвого трупа в унылом подземелье на Красной площади, а он не вызывал ни ненависти, ни любви — только тупое, цепенящее равнодушие, — словом, это был город идеи, а не человека, — но стоило войти в вестибюль метро, встать на эскалатор, вдохнуть этот безвкусный воздух, как вскоре что-то менялось, как в теплой вони, суете и толкучке, шаркании ног и подвывании поездов, в неярком свете этих подземелий, украшенных варварскими мозаиками, примитивными скульптурами и вызывающе пошлой лепниной, в извилистых тоннелях, где переливалась тайными красками чешуйчатая тьма русского космоса, в сумрачном мерцании всего этого скудоумного искусства, в звуках, бликах, где-то в самой этой атмосфере, созданной дыханием миллионов людей, их запахами, их жизнями, зарождался, вспенивался, клокотал, выкристаллизовывался, — хотя, впрочем, так никогда и не воплощался, — грозный и невнятный смысл великого города, цель которого всегда выше жизни человеческой, вне этой жизни, но смысл так созвучен всему нечистому, всему темному — всему подлинно человеческому…
Вагон был полон, но не так, чтобы лезвие между людьми не просунуть. За нами вошла девочка лет девяти-десяти. Цыганка или молдаванка. Босая. На ней длинное белое платьице и черная бархатная блузка, довольно захватанная. В волосах — грязноватый белый бант. Она медленно пробирается по вагону, взгляд сомнамбулы, огромные глаза шарят по лицам. Вдруг опустилась на колени, обхватила обеими руками мои ноги и начала причитать: «Белый господин… белый мой господин…» Голос у нее громкий, почти женский, контральто с металлом, режет по нервам: «Белый господин! Мой господин!..» Она не просит денег, ничего не просит — просто воет, играя голосом и глядя снизу вверх огромными глазами — непроницаемый восточный взгляд — на меня: «Мой господин… белый мой господин…» Почему, ну почему она выбрала меня? Публика раздается, жмется, отворачивается — но не отвернешься и никуда, черт возьми, от этого голоса не денешься: «Мой господин… белый мой господин!» Мороз по коже. Электра в метро, Клитемнестра из выгребной ямы… хотя все понимают, что это — лишь прием, роль в театре вымогательства… Вдруг она отпустила меня и поползла на коленях к мужчине лет сорока — он попятился, двери открылись, мужчина выскочил на перрон, девочка — за ним.
Вот мы и в Москве…
Меня трясло, и чтобы успокоиться, я взял детей за руки.
— От нее так воняло, — сказала семилетняя Маша. — Наверное, она не моется совсем.
— Часто мыться нельзя, — наставительно сказал девятилетний Никита, который всегда поражал нас с женой своей рассудительностью. — Если часто мыться, кожа станет тонкой, и ее легко пробьет вражеская стрела.
Доехали в метро до станции «Ленино», а оттуда на электричке — в Щербинку.
Когда электричка подходила к станции, мы увидели слева на длинной бетонной стене надпись огромными черными буквами «Саша Фидель жив!». И я вспомнил о том, что весной, когда был в Москве в командировке, читал в еженедельнике «Коммерсантъ» об убийстве трех капитанов МУРа, которых замочила банда Фиделя. Такое случилось впервые с 1945 года, чтоб разом убили несколько офицеров угрозыска. Да еще довольно небрежно закопали на свалке. МВД бросило туда большие силы, и банду разгромили. Фидель попытался бросить в милиционеров гранату, но сам на ней подорвался. Его поклонники и начертали на стене у станции: «Саша Фидель жив!» Эта надпись держалась года три-четыре, потом ее стерли.
Мы направились к дому, где нам предстояло жить. Мимо бежали люди с ведрами и канистрами, кто-то крикнул: «Хватай ведро или канистру и дуй на станцию! Состав со спиртом раскупорили!» Между Щербинкой и Бутово застрял железнодорожный состав с метиловым спиртом, пломбы на одной из цистерн оказались сорваны. За несколько дней Щербинка выпила «мутиловку», и не было ни одного обращения в больницу, ни внеочередных похорон.
Поговорив с хозяевами квартиры, мы съездили в Енакиево, куда давно перебрались мои родители с дочерью и внуком. Отец был молчалив, мрачен, хотя еще недавно писал восторженные письма об украинских магазинах, заваленных продуктами. Оттуда через Москву поехали в Касимов, где и прожили до августа, дожидаясь телеграммы из Могилева (обмен был тройным: Щербинка — Могилев — Калининград).
Телеграмма пришла: «Обмен отменяется».
Контейнер с вещами на Силикатной, с работы уволился… что же теперь — возвращаться в Калининград? Жуть. Попытался дозвониться до Могилева — не отвечают. Сели с женой в автобус и отправились в Москву. Купил билет до Могилева на утро, а незадолго до полуночи решил еще раз попытаться связаться с этими людьми. Дозвонился с центрального телеграфа. Трубку взяла хозяйка, я потребовал к телефону ее мужа, минуты через две-три он подошел, начал что-то мямлить.
И тут у меня — провал в памяти.
Я не помню, что я ему говорил. Ни слова не помню. Помню только, что был в ярости. Говорил минут десять. Когда вышел из кабинки, сказал жене, что утром эти люди приедут в Москву. И ведь приехали. Значит, что-то такое я им сказал, что пробрало.
Через два дня я поехал за контейнером, который месяц простоял на станции Силикатная.
Дверцы контейнера были отогнуты, но не помню, чтобы что-то у нас украли. Да и красть было нечего. Когда контейнер погрузили, я спрыгнул с грузовика, неловко приземлился, подвернул ногу. Пока ехали до Щербинки, нога распухла. Вот так и таскал мебель на пятый этаж — слезы из глаз.
Последние деньги и две бутылки водки, купленной по талонам еще в Калининграде, ушли шоферу, который помогал выгружать барахло из контейнера. Пришлось залезать в долги.
Из Калининграда я посылал тексты в «Российскую газету», где заместителем главного редактора был тогда Влад, когда-то работавший в «Калининградской правде». Меня печатали. Когда подошло время переезда, я позвонил Владу и попросился в редакцию «РГ». Через полчаса он ответил: дело улажено, ты принят в секретариат газеты: «Ты же все умеешь».
