– Так их можно убить? – удивленно промодулировала Анна.
– Убить всех можно, – удовлетворенно покивал отростком головы самец-служитель, предчувствуя, что без работы он и его коллеги все же не останутся.
Положение спас бритый самец:
– Если уж медицина сможет дать людям бессмертие, значит, починить испорченное тело сможет тем более! Если только человека в пыль не истереть.
– Можно и в пыль, – с готовностью проговорил самец-служитель, не переставая поглаживать любимый символ.
– Ну, уж непременно и в пыль, – покачал твердым отростком головы заросший самец Поляков. – Вовсе не обязательно! Расстрелять да закопать. И запретить докторам выкапывать и чинить бунтовщиков под страхом тюрьмы. А уж коли люди вечные, можно и сроки тюремные им давать побольше – лет по триста.
Присоска бритого самца Базарова гневно скривилась:
– Собираетесь расстреливать тех, кто не желает быть вечным рабом, святой отец? Тогда уж гуманнее дать им самим умереть!.. Вы все-таки спасли свою смерть-кормилицу!
Густо заросший шерстью самец растянул малиновую присоску, непроизвольно выказав полнейшее удовлетворение так, словно его только что похвалили за находчивость.
– Нет, не спас! – вдруг сказал самец-доктор. – Лет через сто всю грязную работу станут делать машины. И бунтовать не будет причин. А значит, всех можно сделать бессмертными.
– А чем же будут заниматься люди, если не работать?
– Творить. Писать стихи, картины, путешествовать, растить детей… Виноват! С детьми не выйдет по причине угрозы перенаселения планеты. Рождаемость придется ограничить.
– И чем будут заниматься семьи? – послала запрос самка Анна.
– А тем же самым минус дети. Или вообще не будет никакой семьи. А к чему она? Нет, кто захочет, сможет, конечно, жить с кем угодно и как угодно долго, но нынешней непременности семьи не будет…
– Мне бы хотелось стать бессмертной, – не очень громко произнесла Анна. Но увлеченный своей идеей самец-доктор ее не услышал:
– Я даже так думаю, что во время операции по оббессмертиванию заодно придется лишить людей детородной функции. Чтоб и соблазна не было размножиться. Хочешь бессмертие получить, соглашайся, не хочешь – рожай детей вместо себя, а сам помирай.
– Это справедливо, – согласился Базаров. – Что скажете, батюшка?
Самец в черном молчал, пытаясь найти в этом гипотетическом мире место для себя. И вдруг понял, что если все будут маяться дурью, а работать станут машины, то и ему отпадет нужда в службе. Однако признавать, что для него служение Огромному Колдуну – всего лишь способ заработка, не хотел:
– Все равно справедливости на всех не хватит. Несчастные в любви придут ко мне за утешением, например.
– Это медицина урегулирует, – махнул передней конечностью бритый самец. – Отрежут страдающему человеку чего-нибудь.
– Что ж ты ему отрежешь, если он даму сердца свою любит, а она его нет?
– Да в мозгу какой-нибудь участок особо зловредный вырежем. Да и вообще все участки, которые за страдания отвечают, удалим. Не те, что за физические страдания отвечают, конечно, иначе человек вообще боли не будет чувствовать, а без такого важного дела, он и сгореть может, по пьяному делу в костер севши… А только те участки вырезывать надобно, которые за душевные муки отвечают.
– Души не будет, – подсказала Анна, которой течение беседы приятно расчесывало чувствилище.
– Ну, я не так выразился. Психологически страдать не будет человек – вот что я хотел сказать… И чем же вы, святой отец, будете в таком мире заниматься?
– Буду окармлять божьим словом тех, кто надеется предстать перед богом после вечности!
– Как это после вечности?
– А вы что думали, ваша вечность – совсем уж вечная? Как подойдет Конец света, так все и окажетесь пред господом, голубчики.
– И что ваш господь сделает? Ничего он сделать не сможет: души-то у людей не будет. Вот и умрут все насовсем. Если действительно случится такое, поскольку есть подозрение, что Вселенная наша ни начала, ни конца не имеет, и продолжаться будет вечно.
– Господь всемогущ, – не сдавался заросший. – Если захочет наказать, так накажет. В его силах после Конца света оставить ваших гомункулюсов живыми и ввергнуть в ад на вечные мучения. За гордыню накажет.
– Кого? Гомункулюсов искусственных? Так их не за что: они перед создателем никаких обязательств не имеют. Нас, людей смертных с душами бессмертными господь создал и потому право на нас имеет, как отец. А тех-то за какие грехи, гомункулюсов? Они ж безгрешны! Грешит ведь душа. А бездушные гомукулы святыми будут, мы ранее это упоминали.
Заросший самец в черном весьма интенсивно и несколько раз помахал перед собой передней конечностью:
– Прости́, Господи, за разговоры эти… Как оно там сложится у ваших гомункулюсов хирургических, я не знаю, а сейчас не переброситься ли нам, людишкам невечным, в картишки? Ибо страдательные места из мозга нашего еще не вырезаны, а без картишек я долго выдерживать не могу: страдать начинаю. Кто со мной партеечку в бридж?
– А пожалуй, что и поддержу сию идею, – высокий самец передней конечностью снял с выступа воздуховода преломляющий прибор и начал протирать его особым куском тканого материала, который он извлек из недр своей искусственной шкуры.
– Да и я не прочь переброситься, – поддержал идею смены раздражителя самец, работавший купцом. – Как насчет по пяти рублёв с носа за партию, батюшка?
– Отчего ж и не по пяти? Хотя лучше было бы по рублю. Времена нынче трудные, можно даже и по трехалтынному…
Все самцы, предварительно вежливо наклонив торсы в сторону единственной самки, ушли, унеся с собой запах своих выделений, и рядом с Анной остался только бритый Базаров. Органы зрения самца Базарова сфокусировались на Анне:
– А вы, Анна Аркадьевна, когда-нибудь резали лягушек?
– Господь с вами! Для чего бы я стала такое делать?
– Для познания натуры. Или вы считаете, что природа – без разницы, господь ее сотворил, или она самое себя сотворила – не достойна изучения?
– Нет, я не считаю так. Натура весьма натуральна и достойна, конечно, всяческих похвал, но резать лягушек… К чему-с?
– Чертовски увлекательное занятие! Берешь ланцет и по пузу ей аккуратненько – чик! А она так, знаете ли, дергается, дергается немного, – говоря это, самец Базаров всем телом и передними конечностями показал, как дергается лягушка, не переставая одновременно коситься на молочные железы самки, причем делал это с таким удовольствием, словно бы на груди Анны были разложены препарированные лягушки.
– Гадость какая! – Мордочка самки исказилась гримасой неудовольствия, но поскольку на мордочку самец не смотрел, сигналом для завершения подачи информации это ему не послужило. Напротив.
