Мухину было комфортно и уютно среди плотных зеленых штор, полированных деревянных панелей, желтых телефонных аппаратов с гербами, цветастых ворсистых ковров и квадратных фарфоровых соусников, в которых неизменно подавался салат «Столичный», и он никогда ничего не менял. Даже всеобщую любовь к иностранным машинам не разделял — ездил на «Волге», лишь в дальние поездки по краю отправлялся на джипе, молчаливо признав, что иностранные внедорожники все же удобней, чем «газики».
Вот такой он был, губернатор Мухин Анатолий Васильевич, и несколько дней назад он застрелился в своем кабинете между тремя и четырьмя часами ночи. Инна поднялась по скользким ступенькам, потянула дверь и очутилась в просторном холле — посередине цветастый ковер, по краям темный наборный паркет.
— Шубочку позвольте вашу, — постным шепотом попросила из-за плеча горничная в фартуке и наколке — черной по случаю траура. Инна сунула ей «шубочку», сняла шарф и смахнула с бровей капельки растаявшего снега, которые так сверкали, что брови казались бриллиантовыми.
Странная мысль вдруг поразила ее. «Траурный» шум поминок за высокими дверьми зала ничем не отличался от шума «праздничного» — так же звенели рюмки, сыпались раскатистые мужские голоса, сновали официантки, купеческая люстра разбрызгивала нестерпимый хрустальный свет, а гости жевали тарталетки с красной икрой и копченого омуля — местный кулинарный шедевр.
Когда она вступила в зал, где ряды черных пиджаков скорбели о покойном губернаторе, в кармане ее пиджака завозился и задрожал мобильный телефон. Звук Инна предусмотрительно выключила, оставила только режим вибрации.
— Алло.
Никто не отозвался из пластмассовых закоулков «Нокии», и она повторила:
— Алло!
Иннин помощник Юра Захарчук махнул рукой из дальнего конца зала, она бегло ему улыбнулась. Издали на нее посматривал Валентин Хруст, председатель местного законодательного собрания, она и ему бегло улыбнулась. Он сделал вид, что не заметил, — еще бы! Они не то чтобы недолюбливали друг друга, но относились настороженно и с некоторой опаской.
Хруст считал ее «серым кардиналом» края и был уверен, что вся пресса пляшет только под ее дудку.
Инна знала, что председатель законодательного собрания воздвигся на этот замечательный пост не просто благодаря поддержке местных криминальных авторитетов, а, можно сказать, был вознесен к вершинам на их могутных плечах.
«Баб-генералов терпеть не могу, — объяснял Хруст кому-то в ее присутствии. — Баба — она баба и есть. Ей должно детей растить, щи варить, а не… фронтами командовать!»
Может, он ожидал, что, узнав, как именно должна вести себя баба, Инна Васильевна Селиверстова зарыдает, раскается и пойдет-таки к щам, но она и ухом не повела, и Валентин Григорьевич обиделся. А она, выждав время, как-то посетовала с натуральной печалью в голосе: Валентин Григорьевич, мол, хоть и орел-мужчина, однако к женскому равноправию относится, мягко говоря, странно. Сетовала она на ухо некоей крайне болтливой журналистке, которая одновременно освещала события в местном законодательном собрании и боролась за права женщин.
Журналистка немедленно раззвонила всем, кому могла раззвонить, что Хруст женоненавистник и практически интимофоб. Валентин Григорьевич опять слегка обиделся и в двух-трех местах не слишком удачно оправдался — это в Москве, мол, всякие Хакамады имеются, а у нас тут край сибирский, суровый, дай бог мужику справиться, а уж бабе с куриными мозгами, где уж, как уж…
После чего, согласно вездесущим Гэллопу с Комконом, потерял процентов двадцать голосов — как раз «баб с куриными мозгами» — и тогда уж обиделся всерьез, а от попыток оправдаться отказался.
Инна с тех самых пор стала с ним нежна и ласкова, как кошка Джина, подбирающаяся к хозяйской шубе, а Валентин Григорьевич все выискивал, куда бы и как ужалить ее побольнее.
Если бы кобры умели, они, наверное, улыбались бы друг другу так, как улыбались Инна и Валентин Григорьевич.
Инна посмотрела на телефон, который все молчал у нее в руке. Номер не определился.
Может, Осип волнуется? Впрочем, ее телефон узнает Осипа еще тогда, когда тот только задумывается, не позвонить ли начальнице.
Значит, не Осип.
Чертовщина какая-то.
Инна выключила телефон совсем, сунула в пиджак и огляделась. Женщин почти не было в густой мужской толпе, и вообще все это походило на обеденный перерыв во время длительных совещаний — вот все сидели-сидели, устали, а теперь вышли поесть, покурить и поговорить наконец о делах.
Возле длинного стола, уставленного едой и водкой, в самом конце болтался мухинский сын Митя. Судя по тому, что его руки мелькали, как мельничные крылья, он уже порядком принял и скоро станет удручающе невменяем. Начнет приставать, говорить гадости, полезет в драку. Потом еще добавит и примется рыдать, бухаться на колени и просить неизвестно у кого прощения, а потом уснет, и непременно так, что окажется на самом виду, и на него станут таращиться незнакомые люди, кивать, качать головами, коситься, обходить стороной, как гадкое место.
Ни премьера, ни «самых-самых» вице-премьеров уже не было. Инна знала, что они всегда появляются в самом начале мероприятия и остаются ровно столько, сколько требуется, чтобы «засвидетельствовать» свое почтение, а потом исчезают.
Негоже царям с холопами-то, даже если холопы — это тоже цари, только троны у них пониже!
Якушев кивнул издалека, почти равнодушно. Любовь Ивановна, всеми позабытая и никому не нужная, сидела на диване у дальней стены зала.
Да, стремительно подумала о ней Инна. Все правильно. Никому ты не нужна и больше не будешь нужна никогда. Ты была нужна, пока муж твой был царь и к нему можно было подобраться поближе с твоей помощью. Тогда к тебе «подъезжали», твоего расположения добивались, советов слушались, шуткам подобострастно смеялись, в день именин присылали букеты и подходили «к ручке», а теперь чего же?.. Зачем стараться?
Бог милостив, дочка Катя заберет в Питер, а может, и не заберет, а может, мать я сама не поедет — сына-то как же оставить? Совсем пропадать?
У Инны тоже были свои интересы на этих поминках, свои задачи и свой расклад, как в карточной игре, но все же она должна прежде всего подойти к вдове. Она на самом деле ей сочувствовала.
Она двинулась в обход толпы, по самой стене, чувствуя, как свои и чужие, знакомые и незнакомые пиджачные пары провожают ее глазами, подпихивают друг друга в увесистые бока, делают бровями знаки — царица Савская, Елена Прекрасная, крокодил в юбке, змея анаконда!.. А каблучищи-то, а жемчуга, а белые волосы!.. А глаза, сейчас потупленные! Вы видели ее глаза, Сергей Иванович?.. Жуть — такие голубые, словно ненастоящие, и смотрит тебе вот прямо между бровей, будто усмехается, а глянешь в лицо — нет, не усмехается. Смотрит — и по спине мороз дерет, как в тайге, когда волчица из-за кустов в затылок тебе глядит. Умная, решительная, не боится ничего. Этими журналюгами продажными как хочет вертит, все в свою пользу оборачивает, натурально. И ничто ее не берет. Сколько раз пытались удалить потихоньку, нет, не выходит!.. Подстраховывается, видать, волчица!
