— Александр Петрович, у нас с вами какой-то странный разговор.
Александр Петрович и сам был не рад, что затеял такой странный разговор.
— Я не хотел бы, чтобы вы играли против меня, — пробормотал он, — а по-другому… не получается.
— Не получается, — согласилась Инна. Они помолчали.
Из крана капала в чашку вода — кап, кап… Ветер с Енисея налетал на стены, как будто хотел унести дом к Северному полюсу.
Наверное, очень одинокое и печальное место — этот самый Северный полюс.
— Ну ладно, — сказал он, злясь на себя все сильнее. — Спасибо за кофе.
— Пожалуйста.
— И помоги вам бог. Воевать против меня трудно.
— Александр Петрович, я не собираюсь против вас воевать.
— Да какое имеет значение, собираетесь или нет! Все равно придется. Или мы по одну сторону линии фронта, или по разные. Никаких других вариантов нет.
Она сама прекрасно знала, что нет, но с фронтом дело обстояло не слишком понятно.
За сегодняшний день столько всего случилось — словно бы открылся еще один фронт, ее личный, но как на нем воевать, она не знала. И еще не знала — с кем.
— С вашего разрешения я пойду.
Она кивнула и следом за ним вышла в холл, где кошка Джина уже пристроилась спать на его куртке. Тоника по-прежнему не было видно.
Ястребов посмотрел на Джину — она, ясное дело, крепко и безмятежно спала, — а потом перевел взгляд на Инну.
Инна пожала плечами. Кошки были частью ее жизни, а Ястребов Александр Петрович не был.
— Брысь, — не слишком уверенно велел Ястребов Джине. — Уходи.
Джина вздохнула легко, как истинная леди, и повалилась на бок, томно раскидав лапы.
Ну? Теперь-то ты понимаешь, с кем имеешь дело? Ястребов потянул куртку. Джина не шевельнулась.
— Что я должен делать?
— Вы должны действовать решительно, — посоветовала Инна, подхватила Джину и переложила. — Хватайте.
Ястребов проворно схватил куртку и надел. Джина спрыгнула с кресла. Вид у нее был недовольно-брезгливый.
— А там у вас что? — кивок в сторону кабинета. — Ремонт?
Инна оглянулась, увидела газетное поле от стены до стены и вдруг так струхнула, что опять повлажнели руки.
— Ничего, — пробормотала она, кинулась и закрыла раздвижные двери, — мне надо было бумаги посмотреть.
— На полу?!
— Мне так удобней, — холодно сказала она, — когда бумаг много.
— Вы разгадываете кроссворды?
— Ну конечно, — согласилась Инна, — что мне еще делать!
Он спрашивал просто так, оттягивая момент расставания.
Почему-то он был совершенно уверен, что больше с ней не увидится. То есть увидится, конечно, — во время телевизионных дебатов, куда она приедет с Якушевым, торжественного открытия моста, закладки городского парка или чего-то в этом роде. Он со своей свитой, она с чужой. Вернее, в чужой. И легче заставить все сибирские реки впадать в Лимпопо, Тигр или Евфрат, чем объединить их, принадлежавших к разным группировкам, — так уж устроено то, что называется политическими играми.
Впрочем, наверное, было бы еще хуже, если бы она согласилась на него работать. Он плохо себе представлял, как сможет вынести ее присутствие рядом с собой.
— Кстати, — вдруг спросил он, — вы не знаете, что случилось с Мухиным?
Она посмотрела ему в лицо ледяными голубыми глазами.
— Он застрелился ночью в своем кабинете.
— Нет, — мягко сказал он, — вы не знаете, кто его убил? Никаких слухов до вас не доходило?
— Почему именно до меня?
— Потому что именно вы знаете всех журналистов.
— При чем тут журналисты?
— При том, что журналисты всегда знают все.
— Может быть, журналисты и в курсе дела, а я ничего такого не знаю, Александр Петрович.
— Очень жаль, Инна Васильевна.
— Мне тоже очень жаль.
Вот тут, на том, что ей «очень жаль», он взял ее за локти, притянул к себе и поцеловал — не зря же он выдержал всю эту бессмыслицу, черт побери!
Ледяная корка словно лопнула, осыпалась колкими брызгами, и там, куда они попали, кожа зажглась и сильно натянулась. Удивительные глаза оказались совсем рядом, и вовсе не было в них снежной енисейской равнины, а только жаркое июльское небо.
Она обняла его так, что лопатками он почувствовал ее кулачки, сжавшие свитер, и выяснилось: то, что представлялось и вспоминалось ему, — чепуха, неправда по сравнению с ней, настоящей.
У него вдруг сильно закружилась голова, и он шагнул назад и привалился к стене, чтобы не упасть.
Он все время думал, что не должен ее отпускать. Как только отпустит, то придет в себя и все кончится. Останутся неловкость, стыд, и только один выход — вон в ту дверь, а оттуда в енисейскую метель, начавшуюся в этом году так неожиданно рано.
Да. Неожиданно. И, кажется, слишком рано.
Кулаки разжались, и она сунула ладони ему под свитер.
— Ты должен меня отпустить, — прошептала она ему в ухо, чувствуя, как он пахнет — одеколоном и сигаретами. Оказывается, она забыла его запах, а теперь вдруг узнала, как волчица.
Он кивнул, прислушиваясь только к ее рукам, которые трогали его спину, и позвоночник словно вздыбился.
— Слышишь?
— Что?..
— Отпусти меня.
— Конечно.
И опять поцеловал. Голова все кружилась, и хотелось закрыть глаза, и он закрыл их.
Она была намного меньше его, и это он тоже позабыл, и теперь ему казалось, что все было вечность назад, а длилось — миг.
Куртка упала на кошку Джину. Джина выбралась из-под нее, унизительно пятясь, рассерженная, хвост трубой.
Никто не обратил на нее внимания.
— Что теперь делать? — спросила Инна и щекой прижалась к его шее, к тому месту, где дрожала надутая от напряжения жила. — Ну вот что нам теперь делать?!
Он точно знал, что они теперь должны делать, и не понимал, почему она не знает.
Это же так просто. Проще и быть не может!
Второй этаж с ее спальней был слишком далеко, не добраться, и они остались на первом, в гостиной, где полчаса назад она увидела его в новостях и с ужасом поняла, что он где-то совсем близко, может, сегодня она была рядом с ним, и не заметила, и не узнала…
В гостиной стоял неудобный угловой диван, узкий и тщедушный, который подозрительно икал каждый раз, когда они пытались как-то по нему перемещаться. И вся казенная обстановка этого дома казалась чужой, словно надуманной, как будто кино снимали — про страсть, которая «внезапно скрутила», — и Инна все время помнила об этом.
