— Вы очень вкусна готовите, — сообщила Катя и благонравно пристроила вилку на пустую тарелку, и нож пристроила — он не удержался, поехал и громыхнулся на пол. Глеб рванулся и поднял.
— Сейчас кто-то придет, — сказала Катя. — Мужчина, наверное, раз нож упал.
Один мужчина только что ушел. Вряд ли он вернется, по крайней мере, сегодня.
— Катя, о каком преступлении шла речь?
— Преступлении?
— Вы только что сказали, что ваша мама говорила о преступлении и наказании.
— Это роман Достоевского.
— Я знаю, — мягко объяснила Инна, — ваша мама говорила о романе?
— Нет. — Катя как будто удивилась. — Когда я прилетела на папины похороны, она мне сказала, что не бывает преступлений без наказаний. Она думала, что они уже расплатились, а оказалось, что нет.
— С кем расплатились? — Это Глеб Звоницкий влез. Катя посмотрела на него и пожала плечами.
— Но речь шла о деньгах? — насторожившись, как рысь на охоте, спросила Инна.
— По-моему, нет, — подумав немного, ответила Катя. — Знаете, в том смысле, что расплата за грехи.
— А что это за… грехи?
— У них нет никаких грехов! — вдруг резко заявила губернаторская дочь и выпрямилась. Джина у нее на коленях вздрогнула и подняла голову. — Какие у них грехи! Они даже умерли… почти в один день!
Они не умерли, подумала Инна. Их убили.
— Господи, сейчас все начнут искать эти грехи и мусолить нашу жизнь! — Катя раздула ноздри. Глеб Звоницкий смотрел на нее с изумлением. До этой секунды она была «бедной овечкой», он не подозревал о том, что у нее могут быть какие-то сильные эмоции. — Конечно, папа всю жизнь занимал большие должности, таким краем руководил, а потом застрелился! Сейчас все скажут, что он взятки брал миллионные или конкурентов убивал! Или что мама его убила, как жена того генерала… господи, как же его фамилия!.. Я ничего этого не хочу слушать. Вы поняли?! Не хочу!
— Кать, — тихо произнесла Инна. Ей было очень жалко ее, почти до слез, и она знала, что ничем не сможет ей помочь — никто не сможет. — Кать, вам придется… это как-то принять, не знаю. Конечно, сейчас будет много грязи, и ваши родители…
— Мои родители были самыми лучшими на свете, — отчеканила Катя. — Вам ясно?
Джина спрыгнула с ее колен, отошла и оглянулась с неудовольствием.
— Ваш отец оставил мне бумаги, — сказала Инна ровным голосом. — Я их не получила. Мне обязательно нужно выяснить, что это за бумаги и почему он оставил их именно мне. Вы должны помочь мне, Катя.
— Бумаги, — пробормотала губернаторская дочь, — ну да, бумаги. Мама говорила про бумаги. Мама вчера хотела их вам отдать. Помните, на… поминках, когда я к вам подошла?
Инне было уже все равно, слышит Глеб или нет. Она никогда ничего не боялась и сейчас не станет бояться.
— Они были у вас на даче?
— Не знаю.
— Любовь Ивановна на встречу со мной поехала прямо с дачи?
— Нет. Мы вернулись в город. Там остались убираться, а мы вернулись на городскую квартиру. Мы Митьку хотели дождаться, а потом поняли, что не дождемся.
— Он был… сильно пьян?
Катя скривилась:
— Как обычно. И мама не поехала. Пешком пошла. Водитель куда-то подевался, сразу после кладбища. Мама сказала, что так теперь будет всегда, потому что никому мы не нужны.
Это точно, подумала Инна. Никому вы теперь не нужны.
— А бумаг этих я не видела.
— Инна Васильевна, — осторожно спросил Глеб Звоницкий, — о чем вы говорите? Какие бумаги?
— Я сама не знаю, — призналась Инна. — И больше ваша мама точно не говорила ни про преступление, ни про наказание, да?
Катя покачала головой и с досадой заправила за ухо выбившуюся прядь.
— Она сказала, что мы и так достаточно наказаны. Я думаю, это она про Митьку. И еще спросила, помню ли я Машу Мурзину. Я сказала, что помню.
— Кто такая Маша Мурзина?
— Она утопилась, — объяснила Катя. — Давно, лет двадцать назад. Папа сердился, что отец Василий велел ее за оградой похоронить, знаете, как самоубийц хоронят.
У Инны что-то похолодело в голове, под самыми волосами.
Господи, какие странные, немыслимые петли. Двадцать лет назад Мухин сердился, что самоубийцу Машу похоронили за оградой. Вчера похоронили его самого — в ограде, все как полагается и даже «с почестями», — но тоже «как самоубийцу».
Инна налила в чайник воды из канистры. Это была особая вода, Осип ездил за ней далеко. Из Енисея вырезали кусок, белый ледяной кубик, заворачивали в брезент и привозили в город. Инне казалось, что это самая лучшая вода на свете, куда там «Эвиану» с «Виттелем»!
— Катя, а почему Любовь Ивановна вспомнила про… Машу? Вы не знаете?
Катя покачала головой — нет, не знает.
— Ну, хоть о чем вы говорили в тот момент?
Катя еще немного подумала.
— О том, что бог троицу любит, и о том, что наказаны все трое. А вот теперь и отец.
— Кто — трое? Какие трое?
Катя покачала головой.
— А от меня муж ушел, — сказала она внезапно. — Давно, еще летом. Мама меня утешала, говорила, что он побегает и вернется. Но он не вернется, я знаю. У него теперь Илона, художница. Ей надо рисовать, а Генке нужна моя квартира. Для Илоны.
Инна всегда соображала очень быстро.
— Квартира принадлежит вашему отцу?
— Ну, конечно. А теперь мне.
— Вам, — повторила Инна.
Пришел Тоник, сел рядом с Джиной и зевнул во всю пасть. Глеб Звоницкий посмотрел на Инну.
— А это мальчик или девочка? — спросила Катя про Тоника.
— Это он. Тоник.
— А куда вы деваете котят?
— У них не бывает котят. Мне пришлось сделать им операции. — Инна словно оправдывалась. — Я везде вожу их с собой, с котятами я бы не справилась.
— Жать, — сказала Катя. — Я бы взяла котенка.
— Ваш муж был на похоронах?
— Нет, он только сегодня прилетел. Наверное, узнал, что мама умерла.
Инна достала с полки три кружки — из одной недавно пил Ястребов Александр Петрович — и поставила на стол. Потом подумала и переставила: ту, из которой он пил, взяла себе.
— Во сколько московский рейс прибывает? — спросила она у Глеба.
— Московский — вечером. А… ваш муж разве из Москвы летел?
— Не-ет, — удивилась Катя, — из Питера.
— Питерский прилетает часов в одиннадцать с копейками. Сообщили о смерти часа в три дня. Он не мог знать, что… умерла ваша мама. Он в это время летел, — сказал Глеб.
