17 ноября. Отчего-то кажется, что Евгений Васильевич уж слишком горячо произносит свои слова. Пытаюсь отвечать ему холоднее, а Елена Михайловна восхищается, говорит, ах, лучше и сыграть было нельзя. Владимир Алексеевич вчера сказал, что я стала лучше выглядеть и в глазах появился блеск. Только к чему мне это? Детей вижу реже, они тоскуют — зачем?
20 ноября. Сегодня случилось странное событие. В перерыве между репетициями, когда никого не было рядом, Евгений Васильевич признался мне в любви. Говорил робко и с безнадежностью в голосе. Но мне все казалось, мы так и стоим на сцене, это спектакль длится, и отчего-то не верила ему. Не стала даже отвечать, постаралась уйти, но он догнал меня, красный, обиженный, и сказал, что я не люблю своего мужа, а его счастие могла бы составить.
Я отвечала, что, если он снова заведет подобные речи, мне придется отказаться от участия в нашей постановке, которую все так ждут в городе. Но он, точно не слыша, подошел ко мне близко, совсем близко, взял мою руку и поцеловал в ладонь. Теплыми, сухими губами. Меня это отчего-то насмешило, и я сказала ему, как в романах: «Подите прочь». Но он, будто не замечая моего смеха, только повторял: «Подождите прогонять меня».
23 ноября. Я не призналась, так и не призналась Владимиру Алексеевичу в том, что случилось третьего дня. Отчего? Я не знаю, как это сделать.
Вчера и сегодня на репетициях Евгений Васильевич вел себя как ни в чем не бывало, только взгляды его были красноречивы. Я не разделяю его чувств, даже если они и подлинны, но впервые вижу, как это приятно, когда тебя любят, любят бескорыстно и тобой любуются, следят взглядом и смотрят… так грустно. И хотя ничуть не люблю я Евгения Васильевича, смешон он мне со своими чувствами, иногда хочется подойти и тихонько поблагодарить его. Скорей бы завершились наши репетиции, и мы сыграли наконец спектакль, а там Владимир Алексеевич собирается зимой по делам в Москву, обещал взять меня и старших детей с собой.
28 ноября. Евгений Васильевич нездоров и не явился на репетицию. Просил передать: инфлюэнция. Но Нилин шепнул мне, что это известная русская болезнь.
10 декабря. Евгений Васильевич поправился, вернулся после «болезни» понурый и точно с вынутой душой. Принес на репетицию три белые розы. Долго ходил с ними, а потом положил на рояль, сказал, даже не глядя на меня — что вот, мол, розы, хороши для интерьера. Гд е он раздобыл их среди зимы?
14 декабря. Спектакль сложился, Елена Михайловна нами совершенно довольна, и все мы, участники спектакля, теперь связаны и обмениваемся часто репликами из Чехова, которых другие не понимают и не узнают. Евгений Васильевич смирился, кажется, с тем, что я не отвергаю, но и не поддерживаю его чувств, и продолжает оказывать мне знаки внимания. Сегодня, когда уронила случайно шкатулку (бутафорскую), бросился через всю сцену поднимать, споткнулся, чуть не упал — грохот стоял невообразимый, я кусала губы, чтобы не расхохотаться.
26 декабря. Везде в городе висят афиши. Но нет, напишу сначала про другое. Вчера была у нас в доме рождественская елка. Пригласили Фроловых, Газенклеверов, Толобухиных, всего детей было двенадцать человек, все получили подарки, играли в фанты, танцевали немного, было шумно и свободно. Я радовалась словно без причины. Хотя причина, конечно, была — Рождество Христово. Завтра премьера! Волнение так и накатывает, перед Рождеством ходили на репетиции каждый день, все как будто прекрасно, только Абрамова, играющая няньку, сбивается часто, хотя роль у нее маленькая. Билеты распроданы на оба спектакля, и благотворительный, и для дворян. Лишь бы все получилось гладко. С Евгением Васильевичем держу себя дружески, но прохладно, не давая ему возможности со мной уединиться, чего он, кажется, желает. В начале января он едет надолго в Петербург.
29 декабря. Вот и все. Отыграли наш спектакль дважды, оба раза при аншлаге и восторге публики. Первый раз для дворян, второй в пользу неимущих, благотворительный, для горожан. Как рукоплескали нам, и цветов было столько.
На первый спектакль все дамы надели лучшие свои наряды. В антракте был даже буфет с полным набором угощений — сыр, конфеты, колбаса, чай. В нашей местной газете пошутили: «особенно хорош был буфет», но в целом отзыв был положительный, рецензент оценил представление на «весьма недурно».
Оба раза все играли на большом подъеме, и эта нота, разлитая в пьесе Чехова, была спета всеми точно одним дыханием и хором. После спектакля Евгений Васильевич просил меня о свидании, хотя бы кратком, последнем, я не соглашалась, тогда он молил меня приехать на маскарад. Но на маскарад я и без того собиралась, Владимир Алексеевич этого хотел, и мы приехали вместе, там, улучив минутку, когда я шла в туалетную комнату, Евгений Васильевич поймал меня и, отведя в сторону, шепотом вновь говорил, как любит, что с ним такое впервые, что ведь он не женат, а я могу оформить развод и т. д… Даже заплакал. Горячие слезы падали мне на перчатки. И все же я не подала ему ни малейшей надежды. К чему? Да, знаю, я могла бы его полюбить, дай я себе волю, потому что огонь этот легко перекидывается с сердца на сердце. Вижу даже, что уже к нему неравнодушна. Но тут самое время сказать «нет», твердое и холодное, потому что, даже если и произойдет все то, о чем он молит меня, что это будет? Только вспышка в беспредельной зимней ночи, и разрушенная жизнь — моя и любимых моих, ни в чем не виновных детей. Нет и нет, Евгений Васильевич. Прощайте. Уходил как побитый, едва волоча ноги.
Отчего же мне так грустно теперь? Теперь, когда я совершенно исполнила свой долг? И отчего же я все плачу, плачу, успокоиться не могу? Слезы высохнут, и однажды все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. Нельзя было грустнее и беспросветнее закончить свою вещь. Вот потому-то и плачу. Собираемся в Москву, и дети веселые. А мне не мил белый свет, мысли дурные так и одолевают, дай-то бог, не свидимся больше. Слова Владимира Алексеевича, подслушанные мной однажды: «С ней я могу быть спокоен за свою честь», подтвердились совершенно, даже прощальный поцелуй наш с Евгением Васильевичем был куда как целомудрен, и все же это невинное приключение слишком разбередило сердце, подняло мечты о лучшей доле. Все это было совсем не нужной историей. Но, возможно, с годами она обернется теплым лучом, который согреет в минуту грусти.
Впереди Новый год, Сережа участвует в домашнем спектакле у Фроловых, будет ужин и веселье, а мне все не мило! Господи, не оставь меня. К Пасхе снова будет спектакль, выбрали «Дармоедку» Салова, комедию — и верно смешную. Но на сем оставляю мои записи, не хочу больше ничего записывать, потому что жизнь моя того не стоит. Finita la comedia.
Тетя читала Асю долго, долго — наконец сложила бумаги в конверт, в рюкзак. Разносили напитки, выбрала томатный сок. Россия осталась далеко внизу и сзади. И чу́дно. Как же тяжелы эти русские истории, Господи! Тетя хотела отвлечься, начала листать заткнутый в карман перед нею журнал и не могла.
Из-за спины Аси все посверкивала глазами Тишка, нет — из-за спины всего русского мира, полного унижений, насилия над слабым, рабства одних и упоения властью других и безнаказанного сладострастия — все равно проглядывало представление о норме, законах, традициях. Как сказал тогда Сергей Петрович? Обымала. И ей захотелось вдруг убедить их — да и самой убедиться: те, кто живет сегодня, не хуже, такие же люди, просто времена наступили другие, и нельзя уже, как тогда…
