В мадридском аэропорту ее встречал высокий, выпитый кем-то еще до, сухой загорелый человек с крупным римским носом и отчасти именем — Марк Лидерман, торговец недвижимостью, в Москве она получила от него парочку таких же стройных и сухощавых писем. Марк довез ее до места, мелькнул и аккуратно закрыл за собой дверь с медной ручкой-грифоном. Следующей явилась рослая, розоволицая, мягкая, ленивая, совсем молодая и тоже загорелая Ирина в ванильных шортах. За ней шумно вбежала маленькая девочка с невесомыми льняными волосами. Девочку тоже как-то звали, но слов она говорила только два: «мама» и «мять».
Цветной мять, с красной Африкой, зеленой Австралией, рыжими Америками и ярко-белым кружком на макушке спрыгивал с мраморной лестницы, обсаженной тяжело благоухающими кустами роз, катился по чисто выметенным каменным дорожкам сада, прыгал в голубой бассейн, плыл. Девочка смеялась, хлопала в ладоши, была доверчива, как все непуганые дети. Обнимала Тетю за ноги, вжималась лицом. Тетя запускала пальцы в легкие волосы, водила ее гулять, выучила с девочкой третье, новое важное слово «тито» — «цветок», глядя на розы, гортензии, гиацинты, орхидеи, олеандры. Жизнь — только сад, заглохшие тропы бегут к неведомым уголкам, петляя. Ходила с девочкой на пляж, пока мама отдыхала дома, ездила по магазинам, пока прежняя няня устало поднималась по лестницам госучреждений города Харькова — нужно было оформить пенсию, закончить с приватизацией, вот и отпросилась на три недели домой.
Поздним вечером Мотя засыпала всегда с надеждой на встречу, но увидела его только раз.
Миш лежал на кровати, подперев голову рукой, на боку, в просторной льняной рубахе, широких штанах, смотрел пустым взглядом мимо. На несчастное лицо ложился первый снег, не таял. Она вскрикнула, позвала — не повернул головы. Совсем замерз ее мамонт, совсем пропал. Она поднялась, двинулась к нему, вошла в комнату, заговорила. Говорила, грела, отогревала словами, они сейчас были ее ладони, губы.
Что с тобой, что случилось? Неужели ты так скучаешь, так замерз в своей осенней квартире, помнишь, я была у тебя однажды, в мае, поздней весной — но еще до того поняла: в твой дом пришла осень. Ну и что же, подумаешь. Жизнь ведь идет, и времена года меняются, уж прости за такую банальность, осень — это нестрашно, но теперь… неужели зима? Эти снежинки, откуда они? Осторожно топлю их губами, растапливаю заносы, целую переносицу, всю в снегу, большой лоб в длинных холодных морщинах. Да, сегодня мы начали с них, лоб, снежинки повисли в густых бровях, веки полузакрыты, заснежены углы мертвых глаз. Но вот и дрогнули, ресницами щекотнули мне рот — ты понял, заметил? Я здесь. Слушай, надо разобраться с этим ужасными заносами. Видно, тебя затопили соседи, забыли выключить снег? Вот они и хлынули, белые струйки мороза. Кто живет над тобой? Старушка Метелица? Или тот грустный клоун? Легкий снежочек сквозь потолок. Мы дошли уже до висков, теперь щеки — но опять холод, жгущий иней. Оживай, согревайся, слышишь? Вот и нос и краешки губ… Молодец, во-от, ответил — тихо, беззвучно шевельнулись губы, все равно спасибо, спасибо тебе — слышишь меня? Начал теплеть, чувствую, чувствую, как ты согреваешься, побежала под кожей кровь. Нет, что ты, я не ухожу. Слушай, я могу целовать тебя бесконечно, но это не значит, что ты должен, слышишь, ты не должен так замерзать. Закрывай плотнее окно, почему так долго не включают отопление — если осенью у человека в комнате начинается снегопад, значит, надо включить батареи, эй, вы меня слышите? Господи, как мне согреть тебя, как удержать твое остывающее сердце, обернуть твою душу жаром. Уходящую сквозь. Люблю, люблю тебя больше всех на земле. Но почему же этого так страшно мало? Почему от этого не меняется жизнь? Но ведь больше у меня ничего нет. Вот и губы. Слава богу, теплеют.
Хочу, чтобы ты приехал ко мне прямо сейчас.
Несколько дней потом она изживала внутренний озноб от этого ледяного сна. Потому что главное было не что она наконец его увидела, согрела, наоборот, полного бессилия ощущение, вот что. Ничего не могла. Никак помочь.
Глава десятая
На этот раз поехали не в многолюдный Муй, в гораздо более тихий городок, название которого напоминало Коле старческий кашель. Гостиница оказалась в общем терпимой, хотя горячая вода текла только после долгих уговоров. Зато кататься здесь было одно удовольствие. Пляж, песок, ветерок.
Правда, через два дня после приезда и вполне сносного ветра, после отличных просто заходов наступил штиль. Мертвый. День купались, ели, потом на снятой еще в аэропорту «мазде» ребята поехали глядеть окрестности. У Коли в тот день после вьетнамской еды жутко крутило живот, и он остался, провалялся полдня в номере. Ближе к вечеру, слегка оклемавшись, выбрался на улицу, побрел по пропахшему рыбой городку.
Тыкался о шумные прилавки бестолкового рынка, глядел на стены овощей, горы сушеной рыбы, ящики с помидорами и картошкой, потом заходил в магазинчики, в грязноватые дворики, и не грело как-то ничего. В одном из дворов неожиданно уткнулся в небольшой буддистский храм, с витыми раскрашенными колоннами и загнутой по краям крышей. Ну, хоть что-то. Сбросил сандалии, зашел, со света показалось — тьма кромешная. Осел на деревянную лавку у входа, привыкая. Здесь было заметно прохладнее, чем на душной улице, едкий запах благовоний перебивал свежий аромат цветов, которые стояли повсюду в высоких белых вазах. В центре поблескивал плечами золоченый Будда и еще какие-то фигурки вокруг.
Коля вспомнил свое увлечение китайцами. Все-то он забросил, еще тогда, весной, как-то не до китайцев стало, а может, просто перестали они отвечать ему на его вопросы. И едва он подумал, на какие, собственно, вопросы-то отвечать, снова знакомая тупая боль проткнула сердце, и снова он ощутил, что больше всего на свете хочет того же самого: чтобы рядом сейчас же оказалась она, долбаная его и такая родная жена. Но не просто, а чтоб любила его. Хотя бы как вначале было, хотя бы как перед свадьбой и еще немного потом. Коля сжал ладонями коротко стриженную голову, провел по черепку ногтями, чтобы только прогнать, прогнать наваждение, и вдруг расслышал легкие шаги. Из глубины храма вышел низенький бритый человечек в темных штанах, тканевой куртке на круглых пуговицах. Обычный пожилой, морщинистый вьетнамец. Вроде нестрашный, с приветливым довольно лицом.
Увидев Колю, человечек слегка поклонился, поздоровался по-вьетнамски, Коля ответил на английском, как можно понятней, человечек, похоже, понял, спросил на едва опознаваемом английском же, откуда он. Коля сказал. И услышал:
— Русский?
— Да, — удивился Коля. — Вы знаете русский?
— Канешна! — засмеялся человечек и продолжил: — Все забыл. Сейчас опять нада помнить, многа русский, очень. Но многа забыл.
— Нет, — щедро улыбнулся Коля, — вы хорошо говорите. Где вы учились?
— Да, да, учился! — обрадовался вьетнамец.
— Но где? Здесь?
— Нет! Учился Москва, — неожиданно понял его старичок и добавил раздельно: — Эс эс эс эр.
— В институте? — поинтересовался Коля, как-то сразу заскучав от этого «СССР».
