— Я тоже.
— Но я сбиваюсь.
— Вы поэтому выбрали Китай, китайскую поэзию? Поэтому? Из-за красоты. Из-за гармонии.
— Да, угадали, я полюбил ее еще ребенком, счастливая случайность, мальчик из семьи советского инженера и учительницы музыки. Но стоило мне сбежать от лица на спине, я превратился в Гулливера среди лилипутов, оказался выше всех.
— Они связали вас?
— Да, это было скопище карликов, розовые младенческие ладони, на которых лежали глаза. И снова я отвернулся, но увидел — глаза, синие, черные, блестящие, перламутровые или просто стеклянные смотрят на меня отовсюду — их продают в коробочках от шафрана.
— Шафрана? Я стала забывать слова. Шафран — разве это не такая приправа, песочного цвета?
— Шафран — цветок. Господи, куда же я вас привел, в следующий раз мы пойдем есть уху по-марсельски, вот куда добавляют шафран, и вкус получается необычайный, супом с шафраном обедают французские боги.
— Да, но я не люблю есть. Только мороженое. Это мой наркотик.
— Мороженое? Наркотик? Марина. С каких это пор вы не любите есть.
— С тех пор, как начала готовить, но не обращайте внимания, я пошутила.
И он мчался дальше, обжора, обольститель, обманщик в камышовой шляпе — вас просто никто не кормил, Марина, не вы, а вас, вы просто еще не имели случая…
Да, он был еще и знатоком разных кухонь и не просто разбирался в сплетении всех кулинарных традиций, он помнил названия всех блюд, таджин, имжадра, хо-реш-фе-сен-джан, трижды она просила его произнести это название, повторяла за ним по слогам и все-таки не могла запомнить. Это было немыслимо, да ведь и не нужно в эпоху Интернета держать в памяти, и пусть бы только это, но, рассказывая, он зачем-то все время повторял: Марина, Марина, Марина.
Она только вздыхала беззвучно, только думала сжато: «Ах вот как, вот как меня зовут».
Он позвонил в редакцию, сказал, что задерживается, увы, пусть подписываются без него, поехал на пять минут по делу, но на Садовом жуткая пробка! И сейчас же заказал пиццу, в этой подозрительной кофейне-корабле пекли и пиццы тоже, пиццу и красного вина — не слушая, что она за рулем. Она решила, что не сделает ни одного глотка, и сказала ему: хранить в памяти эти в эпоху Интернета уже не слишком нужные детали…
Он ответил быстро, он был готов. Знаю. Все знаю. Но в том-то и дело, Марина. Я ископаемое. Я уже вымер. Меня давно нет. Странник, бредущий тысячи лет назад.
Принесли густое рубиновое мерло.
— Вы? Вас нет? — говорила она, отпивая. — Вы… ведете передачу, Вы заместитель главного редактора одной из самых крупных… вы сами похвалили меня за то, что я так правильно выбрала место, и сели к входу спиной, потому что — я догадалась — вас узнают даже незнакомые люди, подходят к вам на улице и здороваются!
Михаил Львович посмотрел на нее снова. Странно, печально. Жевал пиццу, запивал красным. Вдруг откатила его говорливость. И каждое слово оказалось высечено где? В ней. Она увидела: не кокетство. Так оно и есть — странник с пылью мира на сапогах, вступивший в свою осень.
Она не помнила, как доехала до дома, о чем говорила с Колей, заглянула к Теме, но он, по счастью, спал, кажется, на автомате помыла посуду, упала в постель и сейчас же уснула.
Наутро — это была пятница, их выходной, Теплого в сад милостиво отвел Коля — ее никто не трогал, не трогал и потом, целый день, и она ездила на рыночек возле метро, покупала фрукты, творог у знакомых продавцов, отвечала на приветствия, в «Спортмастер» за футболками, а потом за готовым Колиным плеером в ремонт, вечером пораньше забрала Теплого, гуляла с ним по Нескучному, все это время, весь этот бесконечный, солнечный день двигаясь в плотном сияющем хмельном (мерло) тумане.
Тетя улыбалась всем подряд, незнакомым, прохожим, некоторые даже отвечали на ее улыбку. Вот оно, оказывается, из чего сделано, человеческое счастье — из густого светящегося воздуха, сквозь который нужно плыть очень медленно, на легкой лодке, чтобы не наткнуться на дерево, угол дома, фонарь, людей. А потом замереть и не двигаться, потому что этот воздух пропитал тебя насквозь, ты сам — этот воздух, опускались весла, журчала стекавшая с деревянных мокрых ладоней вода.
И, не веря, что такое возможно, кивая Теплому на его рассказ про цунами, которое перегоняло воду из Тихого океана в Азовское море, Тетя медленно думала: почему? В чем тут дело? Отчего она стала счастлива — мгновенно, в одночасье? Может быть, оттого, что нужна? Такая, какая есть, нужна тому, кто таким, как есть, нужен ей. Как мало, собственно, требуется — совпадение. И счастье. Почему так давно его не было, может быть, никогда? На прощанье, после кафе, проводив ее до машины, Ланин слегка (или это был ветер?) провел ладонью по макушке, затылку, словно чуть подержал ее голову, бормотнул, глядя в сторону: «Какая легкая у вас черепушечка». И пошел себе. А она целый светлеющий день не могла касаться этого места на голове, потому что оно пело низко, пело все тот же мотив: «Какая легкая у тебя черепушечка. Какая легкая у тебя…» Хранило прикосновение его рук.
Скрылся шар багряный за кружевом листьев, в дар оставив облако, танца дитя.
Глава восьмая
«Если, управляя царством, не заботиться о служилых, то страна будет потеряна. Встретить мудрого, но не поспешить прибегнуть к его советам — есть беззаботность — правителя», — прочитал Коля и вздохнул. Отлегло. Он боялся, что вот сейчас откроет он этого китайца, жившего тучу веков назад… и вообще ничего не поймет! Одно дело настриженные умниками цитаты в Сети — другое целая книга, пусть даже и не очень толстая — скорей, книжечка. Но и в книжечке все оказалось ясно, как день.
Правители должны обращаться к мудрецам, иметь команду хороших советчиков — что тут непонятного? Следующая мысль — о том, что первым гибнет самый крупный олень, самая большая черепаха, самый отважный воин и самая красивая женщина, как погибла красавица Си Ши, потому что все, что слишком, даже если речь идет об уме и красоте, нежизнеспособно — удивила его своей точностью. Не высовывайся. А прочитав об отце, который испытывает родительскую любовь и все же не любит сына-бездельника, Коля сжался, вспомнив собственного отца и вечное свое недовольство им.
У Коли не было привычки не только к чтению философских книг, но и к чтению книг вообще, все, что он хотел знать, он давно уже узнавал из Сети, и на бумажных носителях читал только пухлые справочники по новым версиям программ или операционкам — да и то скорей из пижонства. Потому что и эти сведения тоже хранились на жестком диске и в Сети. Если же раз в сто лет ему хотелось освежить в памяти какой-нибудь кусок из Стругацких, Азимова, Брэдбери, прочитанных еще в юности, то и их он находил у Мошкова или на «Альдебаране». Но благодаря этой дистанции с печатным словом Коля сохранил к нему почтение и по студенческой еще привычке относился к книге как к источнику мудрости, в чем-то, возможно, и устаревшему, но потому-то и надежному. Это тебе не «Википедия», в которую каждый мог зайти и что-то поправить. Книга была неизменна, ветвистым деревом, уходящим корнями в землю. И он обнимал сейчас этот ствол с открытостью ребенка, а потому даже самые очевидные, продиктованные здравым смыслом идеи потрясали его.
