В дверях замерли два громилы-арапа в зеленых сюртуках — лакеи. В соседней комнате молодой человек сидел, внимательно глядя в зеркало, перед ним на небольшом столике лежали щеточки, щипчики, ножницы, круглые коробочки с пудрой. За спиной — обитый светлым бархатом пуфик, лаковое бюро, вольтеровское кресло, письменный стол. На столе несколько книг в кожаных переплетах, одна небрежно раскрыта…
— А это, мам? Театр, да?
— Да, старый.
Это была последняя здесь зала: склеенная из картона сцена, на сцене танцует балерина в прозрачном наряде, в оркестровой яме рояль и несколько музыкантов. В партере толпятся знатоки, галерка забита человечками в простых одеждах, снаружи у выхода горят фонари, извозчики побросали свои кареты, привязали лошадок и собрались в круг. Только один никуда не пошел, уснул прямо на своем месте, даже во сне удерживая повод.
Теплый рассматривает, наклоняется к фигуркам. Наконец спрашивает: «Можно потрогать?» — «Очень осторожно», — отвечает ему женщина в очках. И начинает говорить, отвечая на безмолвный Тетин вопрос.
— Нашей библиотеке эту коллекцию подарили, совсем недавно, а знаете почему? Тот, кто все это сделал, одна женщина, искусствовед, много лет жила у нас, в Калинове. До того, как она попала к нам в ссылку, она работала в Эрмитаже, и все, что вы видите здесь — это копии с подлинников, предметов, которые хранятся в Эрмитаже — и стулья, и комоды, и рояль! Все это она делала по памяти. Вот и она сама.
Тетя вглядывается в большую черно-белую фотографию на стене, в простой деревянной раме. Омытое страданиями лицо, высокий лоб, неправильные, но живые черты, усталый взгляд. Тетя снова глядит на дам и сад, но теперь весь этот чудный мир подергивается дымкой. Но кто плачет? «Тайная струя страданья», — отчего-то вспоминает Тетя знакомую строчку, и, слушая рассказ Александры Яковлевны, она уже представилась, эта милая женщина-библиотекарь, видит, как тянутся бесконечные вечера в богом забытом разоренном властями городке с одной главной улицей, где всех-то и радостей — вечерний чай с больным отцом да прогулка к Волге, к речным закатам, и молитва, конечно. «Она была очень верующей». Господь не оставит, Господь сохранит, но душа тоскует — любимых почти не осталось, кто умер, кто заточен, жених погиб двадцать лет назад. И еще одно, мысленное, утешение — вернуться к дорогим берегам.
Жадно глядеть сквозь подзорную трубочку из золотой фольги от конфеты фабрики «Рот Фронт», смастерить из той же золотой бумажки корабль, натянуть паруса из обрывка носового батистового платка, плыть в ажурный, нарядный, самый красивый на земле город, залитые воздухом и светом залы, к сверкающим люстрам, камину с черными львятами, в хранилища, к знакомым старинным вещам….
— Да что же это вы так грустно рассказываете, Александра Яковлевна, кончилось-то все прекрасно, она уехала в родной город, — подхватил, бесшумно войдя в залу, высокий, крепкий старик — седые, легкие волосы, совершенно белые — стройный, с неуловимым благородством в осанке и манерах, точно и сам он вышел оттуда, из игрушечного мира на столе.
— Сергей Петрович, — слегка поклонился человек Тете, протянул крепкую сухую руку Теплому, которую тот пожал почтительно и удивленно. И без предисловий мягко начал объяснять Теплому про двух гусаров, стоявших тут же у камина, на балу: они из разных полков, этот, в красном, из самого лучшего, лейб-гвардейского, а тот, в синем, — из Изюмского…
Теплый засмеялся — «От слова “изюм”?»
— Нет, молодой человек, — это от названия города. Есть такой город неподалеку от Харькова. Какая там крепость была, огромная!
— Повезло вам, — говорит Александра Яковлевна, — Сергей Петрович все знает и про город вам все расскажет, каждую башенку здесь изучил. С детьми сколько лет уже.
Тетя все молчит и наконец решается:
— Вы… Вы ведь Сергей Петрович Голубев, учитель истории?
Сергей Петрович оборачивается, смотрит непонимающе, но дружелюбно…
— Мама, я не видел даже никаких башенок, — вставляет Теплый.
Через несколько минут, после взаимных поклонов, приветствий — он рад, рад, Тетя видит это, но очень разволновался, несколько раз даже запнулся, не мог продолжить. Сергей Петрович уже вел их на улицу, не слушая робких Тетиных извинений.
— Видите, как судьба распорядилась. Вот где встретились, и искать-то меня не пришлось. Вот и покажу вам город, нет, нет, — снова возражает он на новые ее попытки извиниться, — я ведь учитель истории в отставке. С этого учебного года не служу. Да и все, что хотел сегодня, уже прочитал, перерыв на обед, — говорил он, галантно подавая ей куртку и надевая то самое пальто.
— Ведра с коромыслами вы потом посмотрите, — говорил он уже на улице, — в музей мы не пойдем, лучше я покажу вам то, чего на экскурсии обычно не показывают.
— Башенки? — уточняет Теплый.
— Обязательно.
Сергей Петрович говорит ясно и увлекательно — живее, чем пишет, — часто обращается к Теплому с хитрыми вопросами, но без учительского нажима, с мягкой деликатностью и вниманием, Теплый слушает разинув рот — Тетя успевает подумать, будь у нее такой учитель, наверняка влюбилась бы и в историю, и в него.
Вскоре они уже знают, что до ХVIII века Калинов был никаким не городом — просто селом, пока однажды императрица Екатерина Великая, проплывая мимо по Волге и увидев их сельцо, не обронила: «Красота какая, точно живописец писал». Так село Калиново оказалось отмечено высочайшим вниманием, и, когда началась губернская реформа, чиновники на всякий случай постановили Калинову стать городом. Новорожденный город получил собственного городничего и герб: сверху ярославский мишка с секирой шел по зеленому полю, внизу — куст с красными ягодами на серебре. Начал подниматься, строиться, как и полагалось городу — кварталами. Екатерину калиновцы не раз потом звали в гости, на случай возможных торжеств замостили даже булыжником дорогу к центральной площади возле Никольского собора, построенного на деньги купцов. Императрица до города так и не доехала. Но собор и сейчас жив, да, да, это его купол, видите? На весеннего Николу в Калинове проходила ярмарка. Крестьяне, купчики съезжались со всей округи, торговали лошадьми, горшками, ложками деревянными, скалками. «А игрушками?» — «Обязательно!» Деревянными лошадками, мишками, петушками. Кое-что сохранилось, поглядите потом в нашем краеведческом музее.
— На подъезде к городу, — рассказывал Сергей Петрович, — для тех, кто добирался сюда только поздним вечером, стоял ориентир — «дом-фонарь». Это и в самом деле был дом, высокий, двухэтажный, с харчевней. Устал, замерз, особенно если зима на дворе, хочется погреться, похлебать горячего — заходи, накормят и обогреют. А ночевать останавливались у родни или на постоялом дворе. Самый известный был дом Парамоновых, или Парамонихи, на Ильинском ручье, это во-он там, — махнул Сергей Петрович рукой, — дом был широкий, длинный, с тесовыми воротами. Приехал, стучись, заезжай да ночуй. Лошадей распрягут, покормят, ездили-то не на автобусах, на тройках…
Возле самых интересных домов Сергей Петрович останавливался. На одном показал наличники с петушками, на другом — трубу. «Такой вы больше нигде не увидите, она сама как домик — с фундаментом, зубчиками крепостной стены, дымником — этот такая шапка, прорезная, с флажком даже. А вот и первая башенка». Теплый улыбался, глядел — ни он, ни Тетя не чувствовали больше усталости. От реки пахнуло гарью, видно, настал час соломенной Масленицы, они двигались по направлению к набережной, от которой и поднимался далекий, но отчетливый шум.
