— Вот здесь, где улицы пересекаются, стояла беседка, в ней летом по вечерам оркестр играл.
— Зачем? — уточняет Теплый.
— Чтобы по бульвару веселей гулялось. И самые красивые дома стояли тоже на набережной.
— А вот здесь, — показывает Сергей Петрович на пенек, — возле этого срубленного тополя — дом пароходчика Репнинского стоял, резной, ладный, на самой его верхушке тоже башенка была — пароходик, из дерева вырезанный, как настоящий, только маленький.
— Где же он сейчас? — спросила Тетя.
Сергей Петрович улыбнулся, хитро покачал головой.
— Тут когда Волга разливалась, все береговые улицы затопило, дом Репнинского тоже должен был оказаться на дне. Начали его разбирать, разобрали, но я вовремя увидел, как раз возвращался из школы вечером, подошел к мужикам, вам, говорю, зачем пароходик? Двое из них ученики мои бывшие, конечно, говорят сразу: «Забирайте, Сергей Петрович». Вот и стоит теперь пароход в моем домашнем музее. Всем показываю. Ведь что у нас еще-то есть, кроме нашей старины? Больше-то ничего, — приговаривал он и вел их дальше.
Сквозь отдающий гарью с шныряющими автомобилями город тихо проступал другой — медленный, сонный. Лошадки, крестьяне, наличники…
— А вот здесь живу я. Милости просим отобедать.
Они стояли у крепкого деревянного дома, двухэтажного, с резными окошками.
— Что вы, что вы! — Тетя отказывалась искренне. Только Теплый ее смущал — ему явно пора было отдохнуть и перекусить. Хотя можно было, конечно, вернуться в гостиницу…
— Да помилуйте, вы же сами признались, вы же ко мне в гости приехали, — говорил Сергей Петрович, заводя их в дом и, едва они разделись, повел в свой кабинет. Здесь на забитом книгами шкафу стояли диковинки. Сергей Петрович разрешил Теплому подержать тот самый, сейчас совсем уже потемневший и рассохшийся деревянный пароход, погладить шершавые борта, трубы, рубку, затем дал потрогать фарфоровую девочку в голубом платьице с игрушечным мишкой, трех оловянных солдатиков в серых, наполовину стертых шинелях, в касках и с пиками, двух пеших, одного на лошади…
— Мы их в брошенной крестьянской избе нашли, на полатях, а ведь это немецкие солдатики, не наши, ХIХ века, и уж как они очутились в русской избе? — говорил Сергей Петрович.
— А девочка? — спросил Теплый.
— Нет, девочка от одной бабушки нам досталась, это уже ХХ век, пятидесятые годы.
— Вот, смотри-ка еще, — Сергей Петрович отодвинул стекло шкафа и протянул Теплому большой темный бронзовый колокольчик, стоявший среди книг.
— Колокольчик, — констатировал Теплый. — Только большой.
— Это поддужный, ямщики такие вешали под дугу на тройке… Позвони.
Теплый тряханул, раздался высокий, чистый и необыкновенно долгий звук. Все тянулся и тянулся, дрожал. Тетя вздрогнула, и вновь будто дремота ее стала охватывать, дальняя, ушедшая давно жизнь снова звала, кликала, ей показалось, будто она снова спит и видит сон, в котором много, много как будто уже знакомых ей лиц. Но нет, это не сон, эти люди глядели на нее с фотографий, которыми были увешаны стены кабинета Голубева — желтоватые, старые, черно-белые. Насупленные крепкие бородачи — купцы из поднявшихся крестьян, женщина с открытым лбом и лицом народоволки, два батюшки в рясах и шляпах на лавочке меж берез, молодой человек с мелкими усиками в костюме и котелке, величавый бородач в пенсне — чуть выше, с кротким взглядом. Здесь же, поодаль, в самой серединке — висела и знакомая фотография. Вот они, такие близкие уже — отец Илья, матушка, Гриша, Федя, Митя, Ириша с куклой…
— Да-да, это они, и вы теперь все про них знаете, — улыбался Сергей Петрович. — Хотя нет, еще не все. Вы последнюю мою корреспонденцию получили?
— Получила только недавно, читаю, — откликнулась Тетя, — все они мне уже как родные…
— А они и есть ваши родные, — уверенно произнес Сергей Петрович. — Стоит немного покопаться, и наверняка выяснится — ваша бабушка, хотя нет, скорее, прабабушка или, может быть, прадедушка могли встречать мою маму — вы ведь из Москвы родом?
— Из Москвы.
— Мама моя училась там на Высших женских курсах, с 14-го по 18-й, а ваша прабабушка?..
— Ничего про нее не знаю почти, — задумалась Тетя, — она умерла рано, когда бабушке было двадцать лет, перед самой войной… Кажется, работала в школе, бабушка-то — точно, начинала в школе, а потом как-то попала в библиотеку.
— Узнайте! Узнайте обязательно, — с учительским блеском в глазах говорил Сергей Петрович, — вы даже не представляете, как все мы связаны друг с другом, гораздо теснее, чем можно подумать. Все мы родственники, потому и граждан Калинова и Ярославля я здесь тоже держу, — указал он на бородача в пенсне и народоволку… Тут и купцы, и врачи, и священники, и мещане, и студенты у меня есть… А это, — показал Сергей Петрович на групповой снимок мускулистых ребят в трусах и майках с окантовкой, — это уже 1931 год, члены спортивного клуба «Гладиатор», вот с медалями и местная знаменитость Иван Бутусов…
Среди фотографий в застекленной рамке висел и пустой бланк с шапкой: «Городское хозяйство. Трубочистный отдел».
— Помните, я вам трубу-башенку показывал? Старых труб сохранилось немного, а когда-то их в Калинове было столько, что трубочистов в городе работало трое. Но теперь трубочистом у себя я сам. Вот у нас какая печка, — говорил Сергей Петрович и уже вел их в другую комнату.
Она оказалась много просторнее кабинета, украшением ее действительно была печь в голубых изразцах, разрисованных темно-синими птицами с завитыми узорчатыми хвостами. Теплый глядел на птиц, что-то шептал тихонько — играл?
Рядом с печкой стояли буфет с прозрачными дверцами, резной столик, покрытый вязаными салфеточками, шкаф с книгами. Над диваном висела гитара. «Это супруга моя увлекается», — пояснил Сергей Петрович…
Тетя коснулась тугих струн, раздался слабый, нежный звук.
— Вы играете?
— Нет, давно уже нет, — замотала Тетя головой. — В юности только. Сейчас-то уж что…
— Моя Анна Тихоновна до сих пор иногда играет, при чем же тут годы, — с улыбкой возразил Серей Петрович. — Хотя в молодости голос был у нее богатый, глубокий. Семиструнная нас и свела. Я ведь как услышал ее, голову потерял…
Тетя опустила глаза — опять другой и лучшей, чем ее, жизнью повеяло от этих слов! «Семиструнная нас и свела». Вот рядом с гитарой висела и общая их фотография — молодой Сергей Петрович, с шапкой волос, в очках, чуть смущенный, уже здесь напоминающий хорошего школьного учителя, рядом молодая женщина: правильные черты, прямой нос, светлые глаза, забранные в пучок волосы, во всем облике — строгость, чистота, а вместе с тем и затаенная женственность, готовность к испытаниям и терпение безбрежное — достанет на целую жизнь. Другой мир спокойно, твердо глядел на нее с этой фотографии, мир, в котором жены уж точно верны мужьям до смерти, а если нужно, едут за ними на край света. Без позы, без лишних слов, любя их каждый день и мгновение, точно и не зная, что бывает иначе, чем бог послал. Была в этой комнате и иконка, но она стояла за застекленной дверцей буфета… Лицо Ланина всплыло в ее памяти, и впервые за это время все, что казалось ей таким новым, чудесным, бездонным — взволнованные эсэмэски, стихи, виртуальные и реальные поцелуи — представилось пустотой, теплой, уютной, но нечистой, — сейчас, в доме Сергея Петровича, перед этой гитарой, фотографией и лицом неведомой женщины она внезапно уткнулась в дно.
