Началось все с ярмарки, нет, раньше гораздо, с маслобойни. Ему было четыре года тогда, вбежал в дом со двора, бросился к матери, потянул за собой: горит!
Мать выскочила, поправляя юбку, уже сведя страдальчески брови, оглядела двор — ничего. Выглянула за ворота — сонно, тихо. Начала спрашивать людей, работавших во дворе: но никто не слышал, чтобы горело. «Что ж ты пугаешь мать зря? Где, где горит?» Он упрямо показывал на запад: «Там». И получил крепкий подзатыльник в ответ: «С этим, Павелко, не шути!»
На следующий день выяснилось: в двадцати верстах к юго-западу от города, в Шопше, был пожар — сгорела маслобойня. Мать, узнав про это, перекрестилась: уж не прозорлив ли сын?
Павлушу, теперь уже по-доброму, расспросили снова, заодно и всех домашних, следствие возглавил отец, Сергей Парменыч. Он и догадался первым: нет, не прозорлив, это — нюх, нечеловеческий, редкий. Пашка учуял дым. Старший брат, Андрюха, припомнил, как весной еще Пашка сказал раз, сидя в столовой: «Сирень завтра распустится, из почек уже прет». Это при закрытых-то окнах! Но тогда значения этому не придали, мало ли что дитя лопочет. Припомнила и нянька, как недавно Павлуша выскочил во двор и начал морщиться: «Фу! дохлятиной воняет!» Пошел на запах и принес за хвостик из-под амбара полуразложившийся труп мышки.
После пожара в Шопше Павлушин дар стал очевиден, только ни выгод, ни счастья ему не принес. Старшие, Андрюха и Герка, сейчас же начали дразниться — «Пашка-собачка! Пашка-собачка», а еще иногда почему-то «вонючка». Совали под нос гнилые или обоссанные тряпки, спрашивали: «Ну, чем пахнет?» Даже шестилетняя Галка им подпевала и его подзуживала. Все время они его проверяли, и угадывал, он угадывал все всегда. Но в конце концов не стало Павлуше от братьев проходу, будто нечем им было и заняться, только напоминать ему, какой он урод и собачка. Пока он не догадался, не понял — не головой, скорее душой, как спастись. Притвориться! Бывает же так, что нюх у собак от старости или слишком резких запахов пропадает. Когда красили перед Пасхой дом, и все провоняло ацетоном, Паша объявил вроде матери, но так чтобы и старший Андрюха слышал: «Нюх-то мой отбило. Не чувствую ничего». Сначала ему не поверили, но он твердо стоял на своем, да еще подсказал им: «Может, это от краски?» И братья постепенно отстали, оставили его в покое. А он, чтобы не сбиться, не погореть, заставил себя словно бы не ощущать запахи, как перестают слышать шум реки или поезда за окном. Отключил всю эту лезущую в ноздри пахучесть, и постепенно запахи послушно притихли, больше не докучали ему.
Когда Паше исполнилось двенадцать лет, Сергей Парменыч впервые взял его с собой в Нижний — помогать в лавке, привыкать к ярмарочному делу. Андрюха к тому времени уже женился и вел собственное дело, Герка работал пока у отца и вместе со старшим приказчиком Калинниковым отправился в Нижний уже несколько дней назад. Купец второй гильдии Сергей Парменыч Сильвестров был мукомолом, имел две мельницы на Которосли, свой мукомольный завод и на Нижегородской ярмарке держал два торговых места.
Павлуша с отцом приехали за два дня до открытия, на поезде, и сейчас же, с вокзала, отправились на место. Лавки у отца были большие, в пять растворов, обе уже чисто вымытые и заставленные товаром — мешками с мукой, крупой, прозрачными бутылями с подсолнечным маслом. Это Калинников с Геркой наняли для уборки знакомых по прошлым годам рабочих-татар.
На втором этаже дома, в котором была лавка, отец с Павлушей умылись с дороги, побросали вещи — и пошли глядеть ярмарку. Ни на что она оказалась не похожа.
Чтобы обойти их ярмарку в Ярославле, хватало получаса. Здесь раскинулся город: длинные улицы с фонарями, только вместо домов — двухэтажные и трехэтажные лавки, банки, трактиры, чайные, гостиницы, даже парикмахерская им встретилась — за стеклом сидел в простыне длинный лысый господин с мыльной пеной на точно втянутых щеках.
Сначала отправились в собор. По пути Паша разглядел мечеть и еще какое-то высокое здание — оказалось, синагога. «Молиться-то всем охота», — спокойно заметил отец в ответ на его вопросы. В соборе Сергей Парменыч разыскал попа — из молодых, худого, с темным хвостом, с быстрыми черными глазами, он и отслужил им — частя и захлебываясь — молебен об удачной торговле. Поставили свечи, поцеловали иконы, выбрались на воздух и пошли к пристани, на биржу.
Возле плашкоутного моста через Оку стоял балаган, на каменной основе, — это и была биржа. В балагане толпился народ, все что-то говорили, висел плотный, ровный гул. «Погоди, то-то будет как ярмарка откроется, пока-то все только примериваются», — сказал ему отец и тут же отвлекся. Высокий парень с пробором посреди и просительным лицом подошел к Сергей Парменычу, заискивающе поздоровался, но отец поговорил с ним кратко, почти сразу отвернулся и уже здоровался со сладкой улыбкой какому-то важному бородачу.
И все время потом с кем-то разговаривал, то почтительно склонив голову, чуть не изогнувшись, то — свысока, как старший, то и вовсе едва цедил слова, но, когда говорил склонившись, всякий раз указывал на Павла — вот сына привез, пора уж к делу. И получал неизменный одобрительный ответ: а что ж! Пусть привыкает! Кто-то хлопал Пашу по плечу, кто-то подмигнул ему, и почти все улыбались, один только, в бабочке и сером костюме, глянул строго, остро, глаза в глаза, Паша сейчас же покраснел, уткнулся взглядом в пол. «Старший приказчик Журавлева», — сказал тихо отец, когда зоркий отошел. Журавлев был одним из самых крупных хлебопромышленников на Волге.
Пока они толкались на бирже, отец назначил не одну, не две и не три уже встречи, и все в трактирах. Однажды повернулся к сыну, сказал со значением: «Основная торговля-то там!» Тогда Павел подумал, что трактирам идет особая прибыль из-за наплыва посетителей, и лишь потом понял: нет! За обеденным столом ударяли по рукам и заключали сделки.
Из балагана Павел спускался с гудящей головой, но у реки, вдыхая знакомые запахи водной гнили, рыбы, мокрого дерева, отдышался, пришел в себя. На главной площади было тоже людно, всюду шныряли приказчики, посыльные, торопливые, вовсе не степенные, как у них, энергично шагавшие куда-то купцы, он заметил и человека в тюбетейке, а потом и двух смуглых людей в халатах и толстых чалмах, но даже им отец не удивился, только уронил с достоинством и точно легким презрением: бухарцы.
Тетя остановилась, задумалась: Бухара? Ей показалось, она чувствует кислый запах пота, идущий от бородача в полосатом халате, подгорелого масла, дыма. Или все это ощущал Павлуша?
Наконец отец скомандовал: в трактир, и они долго, сытно обедали — от еды Пашу разморило. Из трактира шел спотыкаясь, клевал носом.
— Ну а теперь в цирк пойдем. Хватит работать, — сказал Сергей Парменыч, дернув его за руку. Павел заморгал и сразу ожил: сколько лет он мечтал увидеть настоящий, большой зверинец!
Цирком оказалось деревянное здание с островерхой крышей, украшенной лентами, которые лениво шевелил ветер. Возле входа на площадке играл с дрессированной собачкой мальчик, собачка прыгала через палочку и умела считать — обклеенные цветной бумагой кольца, которые мальчик ей показывал. Но сам цирк был еще заперт, представление ожидалось только через час.
