Вечером отец Андрей вернулся. Один. Почти оглохший. И говорил то слишком тихо, то, наоборот, слишком кричал.
Дьякон рассказал, что еще днем, отведя домашних в училище, отец Илья кинулся назад, на Рождественку, в свой дом, пока не сгоревший — спасать архив! Дома оставались древние рукописи, письма Голубинского, неопубликованные статьи их местного и покойного уже краеведа Якушкина, отец Илья очень хотел все это сохранить. Почему он их сразу не забрал? Отвлекся, забыл, главное — люди, родные. Когда отцы подходили к их дому, огонь охватил уже соседние строения. Отец Илья сразу пошел в кабинет, стал бросать бумаги в чемоданы, отец Андрей стоял на улице, он должен был предупредить батюшку, если пламя окажется совсем близко. Батюшка успел, выскочил с двумя чемоданами. Вместе с другими погорельцами, плачущим скотом, скулящими собаками, орущими котами, в чаду и дыму они побежали по охваченной огнем улице. В окне одного уже пылавшего дома отец Илья заметил мечущуюся женщину с красным младенцем на руках, которого она, кажется, только что родила. Дом был в огне, но женщина оставалась жива, и младенец на руках у нее извивался. Отец Илья бросил чемоданы и, воскликнув «Господи, помоги!», — кинулся в дом. Крыша обвалилась через несколько минут после того, как он зашел. Вскоре все было кончено.
На следующий день дьякон помог матушке разыскать тот дом, она перерыла длинной палкой все тлевшее еще пепелище, невзирая на кое-где занимавшийся еще огонь и рвущиеся рядом снаряды. И была вознаграждена: обнаружила сильно оплавившийся батюшкин нательный крест, который сейчас же узнала. Матушка не желала уходить с пепелища даже ночью, это было небезопасно, с большим трудом отец Андрей уговорил ее вернуться в подвал училища. На следующий день вся семья дьякона, матушка и еще несколько человек пробрались к берегу Волги, там пароходы потихоньку перевозили мирных жителей на другой берег, в безопасность. Красные регулярно обстреливали все, что двигалось по реке, но им повезло. Долго они шли потом деревнями, снова переправились через Волгу, добрались наконец и до Углича, к родным дьякона, которые и поселили матушку ради Христа.
В конверт была вложена записка от отца Андрея: «Возлюбленная Ирина Ильинична! Царствие Небесное протоиерею Илье и вечный покой. Скорбим и молимся о нашем батюшке. Душа его во благих водворится, погиб за други своя. Анна Сергеевна весьма плоха, заговаривается, а временами будто вовсе теряет рассудок. Часто зовет Вас, отца Илью и всех своих детей. Приезжайте, если только будет у Вас такая возможность, по адресу…»
Ехать нужно было немедленно. Но Ириша застыла. Несколько дней ей казалось, что она умерла, сгорела. Женя давно уехала за границу, Надя, вместе с родителями и родными, отправилась в Ростов-на-Дону, кто-то у них был там из родни.
Каждый день Ириша ходила в московские церкви, ставила свечи об упокоении усопших, заказывала панихиды. В церквях было пусто, холодно, на службах стояло два-три человека — из бывших. У самих церквей, на заборах, все чаще стали появляться афиши. «Всенощное бдение. Служит митрополит, с протодьяконом и хором. После службы проповедь профессора Московской Духовной Академии… Исполняются песнопения Бортнянского, Чайковского, Гречанинова». Но и Чайковским не заманить было людей в церковь.
Все эти дни Иришу мучил отголосок давнего детского видения. Ей чудился объятый пламенем богатырь, широко шагавший над Волгой. Только теперь прямо на глазах богатырь уменьшался в размерах, оказывался старым, седым, сгорбленным. Но и пламя, постепенно убивая его, из пляшущего и светлого делалось черным, черные языки обнимали седого длинноволосого старика и пожирали его, он беззвучно кричал. Кошмар преследовал ее много ночей подряд.
Закончив московские дела, продав все, что только можно было, зимой 1919 года Ириша приехала в Углич. Ее встретила побелевшая матушка, с дрожащими руками и блуждающим взором. Дочку она узнала, но не имела сил обрадоваться, только плакала, постоянно заговаривалась и порывалась идти искать батюшку. Приютившая мать дьяконова семья очевидно ею уже тяготилась. Но куда было им податься?
Ириша металась, искала работу, пыталась снять жилье — как вдруг столкнулась в Угличском архиве с Соней — той самой, с которой познакомилась когда-то в Москве, в архиве купеческой управы. Соня, Софья Никитична, тоже бежала сюда из Москвы и пока работала в Угличе, но вот-вот должна была ехать в Рыбинск, создавать Рыбинский губархив — в связи с созданием Рыбинской губернии. Фонды уездов, вошедших в новую губернию, — Мышкинского, Мологского, Угличского, Пошехонского — должны были соединиться в Рыбинске. Специалисты требовались позарез, и уже в самом начале разговора Соня позвала Иришу на работу.
Спустя неделю они с матерью переехали в Рыбинск, где Ириша и пошла на первую в своей жизни настоящую службу. Выделили им и жилье — отдельную кухонку и комнату.
Работы было невпроворот. Фонды из уездов все везли, грузовиками, рук не хватало, работали без выходных, хозяйством занималась матушка, радуясь, если дочь хоть раз в день успевала поесть. И все же несмотря на скудную и невыносимо тяжелую жизнь, сознание, что она участвует в важном деле, спасает от гибели документы, формирует и описывает фонды — прибавляло Ирише сил. Спала она по несколько часов, носила тяжеленные папки, вытирала тонны пыли, да еще успевала заниматься наукой — несколько раз делала доклады по архивным материалам на Коллегии архива, там познакомилась с членами Рыбинского научного общества, начала приходить и на заседания — на них царил дух поклонения старине, дух горькой любви к исчезающей жизни, память о которой все пытались сохранить любой ценой. Софья Никитична тоже была здесь своим человеком и помогала обществу, как могла.
Тут-то и начался разгром краеведения, советская власть слишком боялась честных историков, памяти, правды… Не уцелело и научное общество, которое, как сообщал в доносе один старый коммунист, под предлогом защиты старины занималось «контрреволюционной работой». Всех постоянных участников заседаний арестовали, но ни Софью Никитичну, ни Иришу отчего-то не тронули. Софья Никитична, у которой было в обществе несколько близких друзей, никак не могла постичь, пережить их ареста: за что? Людей, которые желали только добра, ничуть не сопротивлялись власти, даже ей служили — ничто не спасло. Зачем тогда и ее дело? Она подала заявление об уходе — и вскоре умерла. Ириша чувствовала, теперь и ее дни в архиве сочтены, надо искать что-то другое, но где, как? В это скорбное время в ее жизни и появился Петр Григорьевич, который вскоре тайно обвенчался с Ириной Ильиничной. В конце 1937 года он был арестован и исчез. Незадолго до ареста повелев жене, уже ожидавшей ребенка, бежать, бежать из Рыбинска дальше, глубже. Когда передачи в тюрьму перестали принимать, Ириша с матерью поехали в Калинов — местной школе требовались учителя истории и литературы. Сергей Петрович родился уже в Калинове.
Глава седьмая
До позднего вечера Голубев разбирал свои записи, переписал набело новую порцию расшифровки Асиного дневника — наконец лег и уснул неожиданно крепко. Ему снилось, как он, совсем молодой, рубит во дворе школы дрова. Он видел свои напрягшиеся жилами загорелые руки, ощущал, как спокойно и точно рассчитывает силу удара, как легко наточенный топор раскалывает березовые полешки. Всегда с первого раза. Полешки были сухие, жара-то все лето! И он радовался этой новой, вдруг проснувшейся в мышцах силе.
