— Знаю, — виновато кивал Задохин. — Можете теперь сдавать меня, куда хотите, с потрохами.
— Да опять не о том вы, — удивлялся Сергей Петрович. — Невероятно, что вы пришли ко мне.
— Так ведь совесть у меня. И чудо такое — услышала Она меня, услышала все-таки. Но все равно тяжко. Уснуть не могу. Видеть никого не могу. Простите? — снова спросил Задохин и совсем по-детски глянул на Сергея Петровича, снизу вверх.
— Разве дело в этом? Разве дело в личном моем прощении? Я вас прощаю. И тогда простил, и сейчас прощаю, — медленно говорил Сергей Петрович.
Задохин первый раз за все это время, кажется, перевел наконец дыхание.
— Да только мне это тоже урок. И звонок, — добавил Сергей Петрович, до этого сидевший сутулясь, и распрямился с улыбкой.
— Звонок? — не понял Задохин.
Но Сергей Петрович не ответил, только крикнул Анне Тихоновне, чтобы собирала ужин.
— Да, да, — точно опомнившись, затараторил освобожденный Задохин. — У меня же и подарок для вас есть, бабка одна померла, родственники и принесли коробку, до пожара еще, как обычно, в музей — с фотографиями разными, письмами — внучка ее у вас училась, ну, и уговорила. И принесли. До пожара это еще за неделю было, коробка в кабинете у меня так и простояла, все собирался передать вам на просмотр, хорошо, в музей не отнес… А тут вчера заглянул сам… — Задохин полез за пазуху и вынул из внутреннего кармана так и не снятой штормовки конверт. В конверте лежала фотография — старая, сероватая, Задохин осторожно вынул ее и подал Голубеву.
Сергей Петрович изменился в лице.
Светлоглазый, коротко стриженный, гладко выбритый человек лет тридцати пяти, с очень характерными ломаными ноздрями и чуть выдающимся подбородком, в пиджаке, рубашке, глядел несмотря на молодость, устало, измученно, но все-таки спокойно и твердо.
— Кто это? — вскакивая и чувствуя, как страшное волнение заливает горло, голову, спрашивал Голубев. — Кто?
— Там написано, но я не знаю, правда ли, на другой стороне.
Сергей Петрович взглянул: ба! Карандашом полустершимся, но вполне угадываемым вилась надпись — «Сергей Владимирович Адашев».
— Господи! Да как же это может быть? Кто эта бабка была умершая? Как ее фамилия? Почему она фотографию хранила?
— Аляпышевы они, и бабка, и дочка ее, а внучка — Звонникова.
— Света? Помню ее, конечно, ходила ко мне на кружок, но какое же отношение бабушка имеет…
— Непонятно пока, чем она занималась, кто муж ее был. Но это, кажется, действительно сын Аси вашей, про которую вы на конференции тогда рассказывали, — говорил Иван Валерьевич, — фамильное сходство, во всяком случае, очевидно — те же ноздри, нос… Я тут и справки кое-какие о нем навел. Он инженером был на судоверфи в Рыбинске, арестовали его в 1937 году, н у, и дальше как обычно… особой тройкой УНКВД, по статье 58-й, за шпионаж и вредительство, к высшей мере.
— Быть не может, невозможно, — только и отвечал как-то слишком уж потрясенный Сергей Петрович.
— Мне даже кажется, и на вас он похож чем-то, — заметил с некоторой угодливостью Иван Валерьевич, — бывает же так. Если долго кем занимаешься, сам становишься…
— На меня? На меня похож, — бормотал Сергей Петрович, уже разыскивая что-то в ящиках своего письменного стола, перетряхивал какие-то папки. Вскрикнул наконец и достал маленький прямоугольник другой фотографии — вырванной из какого-то пропуска или документа — с расплывшейся фиолетовой печатью на углу. Протянул ее Задохину.
— Взгляните!
Задохин посмотрел и вздохнул разочарованно.
— Ну вот, а я-то удивить вас хотел… Думал, нашел единственное изображение.
— Значит, есть определенное сходство? — пристально глядя на него спросил Сергей Петрович.
— Да какое же это сходство? — как будто даже обиделся Задохин. — Это тот же самый человек, Сергей Владимирович Адашев или кто другой, в общем, тот же — он и снят тут в том же пиджаке, в то же самое, видно, примерно время… На вашей и моей фотографии одно и то же лицо, — твердо заключил Задохин.
— Нет, это не Сергей Владимирович Адашев, — нервным, разбитым голосом произнес Сергей Петрович. — Это… отец мой. Кажется, отец, — добавил он неуверенно. — Эта фотография маленькая — единственное, что от него осталось, мать все уничтожила, письма, бумаги, боялась очень, а эта уцелела, с надписью на другой стороне ее рукой, такой, знаете… — «ангел мой» — я снимочек этот в Мельникове-Печерском недавно нашел заложенным, так он там и хранился между страниц без малого сорок лет.
— Сергей Владимирович Адашев — ваш отец? — вдруг потеряв голос, просипел Задохин. — Но вы же, вы же… Петрович!..
Голубев молчал, он уже снова сидел на своем узком диванчике, воспоминания жгли его, жгли, потому что складывались теперь в общую картину, не оставлявшую сомнений. Он вспоминал сейчас, как однажды бабушка заговорила с матерью о каком-то «нашем Сереже» — жалостливо, грустно — говоря, что молиться о нем надо все равно, как за живого, но мать резко оборвала ее, кивнув на него, тогда совсем карапуза. Но ведь запомнил! И в другой раз, когда мать, в последние уже свои дни лежа дома, внезапно позвала его — нежно, улыбчиво и так жалобно. «Сережа, Сереженька, ангел!» — он тотчас подскочил, удивленный, никогда она «ангелом» его не называла, да и Сереженькой разве что в раннем детстве… склонился, заговорил. Мать была в полузабытьи, говорила это, оказывается, в беспамятстве, как вдруг очнулась, взглянула мутно и словно не узнала его — бессильно, отчаянно замотала головой, глазами погнала прочь. Он подумал тогда — возможно, она просто маленьким его хотела увидеть, совсем мальчиком? Нет, нет. Другого Сережу она тогда звала!
И до последней минуты все хотела открыть ему что-то важное. Все обещала, я тебе еще расскажу, такое… Он гадал: что? А она так и не решилась. Или не успела? Расспрашивать было нельзя, так у них с детства было заведено — не расспрашивать, особенно про отца! Запретная тема. Потому что все одно получишь в ответ исказившееся скорбью лицо, всхлип, отворот к окну. Отец с матерью не были расписаны, во всех документах в графе «отец» у Сергея Петровича стоял прочерк. Только капли процеживались сквозь эту оборону глухую. Он знал все-таки, от бабушки, что отец служил инженером-конструктором на судостроительном заводе, «делал корабли» (как он со временем потом выяснил, на заводе конструировались тогда буксирные катера), был арестован «ни за что» и вскоре расстрелян. Но фамилию отца ни мать, ни бабушка не называли, всегда ограничиваясь деревянным, каждый раз старательно выговариваемым, с подчеркнутой четкостью «Петром Григорьевичем». Вот про кого, вот про кого он читал дневник Аси, которая писала и о Сереже, одаренном, но несколько ленивом мальчике. Вот зачем он расшифровывал ее закорючки нечитаемые — чтобы хоть что-то выяснить про отца, бабку, деда…
Это была поздняя любовь, мать недаром родила сына только в тридцать девять лет. Сергей Владимирович был ее на три года младше. Он появился в их с бабушкой домике, полдомике, точнее, — комната, кухонка — в середине 1930-х — скромный советский инженер. Но с повадкой. Подавал пальто, вставал, когда женщина входила, старорежимно целовал руку, а цветы! Эти букеты, нарванные по оврагам — колокольчики, ромашки, хотя бывали и розы, и улыбка смущенная… Из «бывших» он — вот что! Нельзя было этого не разглядеть. Но как же он дожил до 1937-го? Все — походка, наклон головы, речь, манера слушать, любезность врожденная — все его выдавало. К тому же Сергей Владимирович оказался верующим — это матери, давно не ходившей в церковь, но молившейся тайно, тоже оказалось важно. Про бабушку нечего и говорить! Он был из мира, в котором прошла большая и лучшая часть ее жизни.
