Де Мореншильдт бросил ключи Бауху, который их не поймал. Когда он наклонился, чтобы поднять ключи с истертого зеленого ковра, де Мореншильдт и Ли обменялись веселыми взглядами. Затем Баух и Марина с малышкой на руках вышли из гостиной и уехали на роскошном «кадиллаке» де Мореншильдта.
— Теперь у нас будет несколько минут покоя, мой друг. — Де Мореншильдт повернулся к Ли. — И мужчины раскроют бумажники, что хорошо, правда?
— Меня мутит от постоянного раскрывания бумажников, — ответил Ли. — Рина начинает забывать, что мы вернулись в Америку не для того, чтобы купить новый холодильник и кучу платьев.
Де Мореншильдт отмел его нытье.
— Пот со спины капиталистического борова. Парень, разве не достаточно того, что ты живешь в таком жалком доме?
— Да уж, он оставляет желать лучшего.
Де Мореншильдт хлопнул Ли по спине с такой силой, что тот едва не слетел с дивана.
— Крепись! За все, что ты терпишь сейчас, потом тебе воздастся сторицей. Ты ведь в это веришь? — А после кивка Ли добавил: — Расскажи мне, как идут дела в России, товарищ… можно я буду называть тебя «товарищ», или тебя не устраивает такая форма обращения?
— Назовите хоть горшком, только в печь не ставьте. — И Ли рассмеялся. Я видел, что он тянется к де Мореншильдту, как цветок — к солнцу после дождя.
Ли заговорил о России. Многословно и помпезно. Меня не очень-то интересовали его разглагольствования о том, как коммунистическая бюрократия отняла у народа все блестящие довоенные социалистические идеи (о Великой сталинской чистке тридцатых годов он не упомянул). Ли назвал Никиту Хрущева идиотом, однако и эти его суждения не вызвали у меня никакого интереса: в любой здешней парикмахерской или будке чистильщика обуви американских лидеров называли точно так же. Менее чем через четырнадцать месяцев Освальд мог изменить курс истории — но оставался занудой.
Заинтересовало меня другое: как слушал де Мореншильдт. В этом он не отличался от самых обаятельных и харизматических личностей. Всегда задавал нужный вопрос в нужное время, не отрывал глаз от лица говорящего, ненавязчиво подводя своего собеседника к мысли, что тот — самый знающий, самый мудрый, самый интеллектуальный человек на всей планете. И вполне возможно, что с таким слушателем Ли встретился впервые в жизни.
— Я вижу, что у социализма осталась только одна надежда, — подвел черту Ли, — и это Куба. Там революция еще чиста. Я надеюсь когда-нибудь поехать туда. Может, получить гражданство.
Де Мореншильдт степенно кивнул:
— Не самый худший вариант. Я там часто бывал до того, как нынешняя администрация значительно усложнила поездки на остров. Прекрасная страна… А теперь, спасибо Фиделю, эта прекрасная страна принадлежит людям, которые там живут.
— Я это знаю. — Ли сиял.
— Но! — Де Мореншильдт назидательно поднял палец. — Если ты веришь, что американские капиталисты позволят Фиделю, Раулю и Че беспрепятственно творить свою магию, то живешь в мире грез. Шестеренки уже крутятся. Ты знаешь этого Уокера?
Я навострил уши.
— Эдвина Уокера? Генерала, которого уволили? — спросил Ли.
— Его самого.
— Я знаю его. Живет в Далласе. Баллотировался в губернаторы и получил коленом под зад. Потом ездил в Миссисипи, чтобы вместе с Россом Барнеттом
[134]
противодействовать попытке Джеймса Мередита
[135]
провести десегрегацию «Оле Мисс». Еще один маленький Гитлер сегрегации.
— Он расист, несомненно, но для него идея сегрегации и ку-клукс-клановские ритуалы — всего лишь подручные средства. Борьбу с правами негров он воспринимает как дубинку, которой можно разнести социалистические принципы, пугающие его и ему подобных. Джеймс Мередит? Коммунист. НАСПЦН
[136]
? Ширма. СККНД
[137]
? Видимость черная, содержимое красное.
— Конечно, — кивнул Ли. — Именно так они и работают.
Не могу сказать, верил ли де Мореншильдт в то, что говорил, или просто заводил Ли.
— И в чем эти уокеры, и барнетты, и скачущие проповедники вроде Билли Грэхема или Билли Джеймса Харгиса видят движущую силу злобного коммунистического монстра, любящего черных? В России!
— Это я знаю.
— А что они считают занесенным кулаком коммунизма в девяноста милях от Соединенных Штатов? Кубу! Уокер больше не носит военную форму, но его лучший друг по-прежнему на службе. Ты знаешь, о ком я говорю?
Ли покачал головой. Его глаза не отрывались от лица де Мореншильдта.
— О Кертисе Лемее
[138]
. Еще одном расисте, который видит коммунистов за каждым кустом. В чем Уокер и Лемей убеждают Кеннеди? Разбомбить Кубу! Вторгнуться на Кубу! Превратить Кубу в пятьдесят первый штат! Позор в Заливе свиней только прибавил им решимости! — В речи де Мореншильдта восклицательными знаками служили удары кулака по бедру. — Такие, как Уокер и Лемей, куда более опасны, чем эта сучка Рэнд, и не потому, что они при оружии. А потому что у них есть сторонники.
— Я признаю, что такая опасность существует, — кивнул Ли. — И начал формировать в Форт-Уорте группу «Руки прочь от Кубы». Человек десять уже заинтересовались.
Для меня это стало новостью. Насколько я знал, Ли в Форт-Уорте занимался только сборкой алюминиевых сетчатых дверей да регулировкой дворовой вертушки для сушки белья в тех редких случаях, когда Марине удавалось уговорить его развесить детские пеленки.
— Тебе лучше действовать быстро, — пробурчал де Мореншильдт. — Куба — рекламный щит революции. Когда угнетаемые граждане Никарагуа, или Гаити, или Доминиканской республики смотрят на Кубу, они видят мирное аграрно-социалистическое общество, в котором сбросили диктатора и разогнали тайную полицию, причем кое-кому загнали в зад его же дубинку.
Ли рассмеялся.
— Они видят переданные крестьянам огромные плантации сахарного тростника и фермы, на которых «Юнайтед фрут» использовала рабский труд. Видят «Стандард ойл», выставленную за дверь. Видят, что казино, управлявшиеся мафией Лански…
— Я знаю, — вставил Ли.
— …закрыты. Ослиных шоу больше нет, друг мой, и женщины, которые раньше продавали свое тело… и тела своих дочерей… вновь нашли честную работу. Батрак, при подонке Батисте умиравший на улице, теперь идет в больницу, где его лечат как человека. А почему? Потому что при Фиделе и врач, и батрак равны.
