Зрители нисколько не усомнились, что двадцать или тридцать секунд, в течение которых Берта балансировала над пропастью, являлись составной частью танца, и наградили доктора Эллертона и тренера Бормана громовыми аплодисментами. Я, понимавший, что происходит, ощутил эмоциональный парадокс, какого мне, наверное, уже не испытать. Стоя за кулисами рядом с Дональдом Беллингэмом (его, похоже, едва не парализовало), я дико смеялся, и при этом мое перепуганное сердце гулко билось чуть ли не в горле.
Гармония этого вечера проявилась на поклонах. Майк и Бобби вышли на середину сцены, рука в руке. Бобби Джил оглядела зал.
— Миз Данхилл мне очень дорога за ее доброту и христианское милосердие. Она помогла мне, когда я нуждалась в помощи, и, глядя на нее, мне захотелось научиться делать то, что мы сейчас собираемся вам показать. Мы благодарим вас всех за то, что сегодня вы пришли сюда и проявили свое христианское милосердие. Так, Майк?
— Да, — кивнул он. — Вы лучшие!
Он посмотрел налево. Я дал отмашку Дональду, который склонился над проигрывателем, приготовившись опустить иглу на пластинку. На этот раз отцу Дональда предстояло узнать, что сынок позаимствовал пластинку из его коллекции, потому что он сам сидел в зале.
Оркестр Гленна Миллера, гремевший в давно ушедшие дни, заиграл «В настроении», а на сцене, под ритмичные хлопки зрителей, Майк Кослоу и Бобби Джил Оллнат станцевали головокружительный линди куда более энергично, чем мы с Сейди или Кристи. Они отдавали танцу юность, и радость, и энтузиазм: получалось великолепно. Глядя, как Майк сжимает руку Бобби Джил, отдавая команду, в какую сторону вращаться или нырнуть, я внезапно перенесся в Дерри и увидел Бевви-На-Ели и Ричи-Дичь.
Это одно целое, подумал я. А эхо настолько близко к совершенству, что нет возможности определить, где живой голос, а где отразившийся призрачный.
На мгновение все стало предельно ясным, а когда такое случается, мир словно исчезает. Разве мы все в глубине души этого не знаем? Этот идеально сбалансированный механизм криков и эха маскируется под вращающиеся шестерни, волшебные часы, тикающие под загадочным стеклом, именуемым нами жизнью. А что позади? Что вокруг? Хаос, бури. Люди с кувалдами, люди с ножами, люди с оружием. Женщины, которые ломают то, что не могут подмять под себя, и принижают то, что не могут понять. Вселенная ужаса и утрат, окружающая маленькую, ярко освещенную сцену, на которой танцуют смертные, бросая вызов тьме.
Майк и Бобби Джил танцевали в свое время, в год 1963-й, в эру коротких стрижек, телевизоров-ящиков, песен, записанных в гаражах. Они танцевали в тот день, когда президент Кеннеди пообещал подписать договор о запрещении испытаний атомного оружия и сообщил журналистам, что «у него нет намерений затащить наши вооруженные силы в трясину закулисной политики и давней вражды в Юго-Восточной Азии». Они танцевали, как Бевви и Ричи, как Сейди и я, и смотрелись прекрасно, и я любил их, несмотря на мимолетность этого видения и именно за нее. Я люблю их до сих пор.
Они закончили идеально, вскинув руки, тяжело дыша, лицом к зрителям, которые приветствовали их стоя. Майк позволил им сорок секунд не щадить свои ладони (удивительно, сколь быстро огни рампы способны трансформировать скромного игрока школьной команды во властителя душ), а потом призвал к тишине. В итоге добился желаемого.
— Наш режиссер, мистер Джордж Амберсон, хочет сказать несколько слов. Он так много вложил в это представление, и времени, и усилий, и творческих находок, и я надеюсь, что вы не пожалеете ладоней.
Я вышел на сцену под аплодисменты. Пожал руку Майку, клюнул Бобби Джил в щечку. Они удалились за кулисы. Я поднял руки, призывая к тишине, начал тщательно отрепетированную речь, в которой собирался сказать, что Сейди не смогла прийти сегодня сюда, и поблагодарить их от ее имени. Каждый публичный оратор, умеющий завладеть вниманием публики, знает: произнося речь, надо сконцентрироваться на ком-то конкретном, вот и я сконцентрировался на паре в третьем ряду, которая выглядела вылитыми Мамашей и Папашей с «Американской готики»
[151]
. На Фреде Миллере и Джессике Колтроп, членах школьного совета, не позволивших нам воспользоваться спортивным залом на том основании, что Сейди, на которую напал бывший муж, во всем виновата сама, а потому ее, насколько возможно, следует игнорировать.
Я успел произнести четыре предложения, после чего меня прервали возгласы изумления. Потом последовали аплодисменты, поначалу жидкие, но быстро переросшие в овацию. Зрители вновь вскочили. Я понятия не имел, чему они аплодируют, пока не почувствовал легкое, нерешительное прикосновение к своей руке чуть выше локтя. Повернулся, чтобы увидеть Сейди, в красном платье, рядом со мной. Она забрала волосы назад и закрепила сверкающей заколкой, полностью открыв лицо — обе его половины. К своему изумлению, я обнаружил, что обезображенная щека выглядит не так ужасно, как мне казалось. Возможно, в этом есть какая-то универсальная истина, но меня слишком потрясло появление Сейди, чтобы я мог ее осознать. Конечно, глубокий бугристый шрам и начинающие блекнуть следы от многочисленных швов — зрелище не из приятных. Как и обвисшая плоть под левым глазом, и сам глаз, неестественно широко раскрытый, не моргающий в унисон с правым.
Но она улыбалась очаровательной однобокой улыбкой, и я видел перед собой Елену Прекрасную. Я обнял ее, и она обняла меня, смеясь и плача. Под платьем все ее тело вибрировало, как туго натянутая струна. Когда мы вновь повернулись к зрительному залу, все стояли и громко хлопали, за исключением Миллера и Колтроп. Те огляделись, увидели, что только они не оторвали задниц от стульев, и с неохотой последовали примеру остальных.
— Спасибо вам, — обратилась к зрителям Сейди, когда аплодисменты смолкли. — Благодарю вас от всего сердца. И хочу особо поблагодарить Эллен Докерти, которая сказала мне, что если я не приду сюда и не взгляну вам в глаза, буду до конца жизни сожалеть об этом. А больше всего я хочу поблагодарить…
Мгновенное колебание. Я уверен, зрители этого не заметили, то есть только я понял, как близко подошла Сейди к тому, чтобы назвать мое настоящее имя в присутствии пятисот человек.
— …Джорджа Амберсона. Я люблю тебя, Джордж.
Конечно же, от аплодисментов едва не рухнула крыша. В смутные времена, когда даже мудрецы не могут сказать ничего определенного, публичное признание в любви всегда вызывает такую реакцию.
7
В половине одиннадцатого Элли увезла Сейди домой — совсем выдохшуюся. В полночь мы с Майком потушили в «Грандже» все огни и вышли на улицу.
— Пойдете на вечеринку, мистер А? Эл сказал, что закусочная будет открыта до двух часов ночи, и он привез два бочонка пива. Лицензии у него нет, но я не думаю, что кто-то арестует его.
— Только не я. Едва держусь на ногах. Увидимся вечером, Майк.
Я поехал к Деку, прежде чем вернуться домой. Он сидел на крыльце в пижаме, курил последнюю на этот день трубку.
