— «Танцы Сейди Хокинс» в тысяча девятьсот шестьдесят первом году. Кто помогал вам присматривать за молодежью, когда мать тренера Бормана сломала ногу? Вы помните?
Ее рот открывается. Потом медленно закрывается. Мэр и его жена подходят, видят, что мы увлечены разговором, и не мешают нам. Мы в нашей собственной маленькой капсуле, Джейк и Сейди. Как и прежде.
— Дон Хаггарти, — отвечает она. — С тем же успехом я могла приглядывать за танцами в паре с деревенским идиотом. Мистер Амберсон…
Но прежде чем она успевает закончить фразу, Дональд Беллингэм обращается ко всем через восемь больших динамиков:
— Итак, Джоди, привет из прошлого, золото, которое действительно блестит, лучшее для лучших!
Голос сменяет музыка, шедевр давно ушедшего оркестра:
Ба-да-да… ба-да-да-ди-дам…
— Господи. «В настроении», — вырывается у Сейди. — Я танцевала линди под эту мелодию.
Я протягиваю руку.
— Пойдемте. Потанцуем.
Она смеется, качает головой.
— Боюсь, мистер Амберсон, те дни, когда я танцевала свинг, остались в далеком прошлом.
— Но вы не так уж стары для вальса. Как говорил Дональд в те давние дни: «Все со стульев и на ноги!» И зовите меня Джордж, пожалуйста.
На улице пары энергично двигаются под быструю музыку. Некоторые даже пытаются танцевать линди-хоп, но никому не удается делать это так слаженно, как танцевали мы с Сейди в стародавние времена. Ничего похожего.
Она берет мою руку, как женщина, которая грезит. И она грезит, а я вместе с ней. Как и все сладкие грезы, эта будет короткой… но быстротечность прибавляет сладости, верно? Я, во всяком случае, в этом уверен. Потому что если время ушло, его уже не вернуть.
Разноцветные фонарики горят над улицей, желтые, и красные, и зеленые. Сейди спотыкается о чей-то стул, но я к этому готов и ловлю ее за руку.
— Извините, я такая неуклюжая, — говорит она.
— Вы были такой всегда, Сейди. Одна из ваших самых милых особенностей.
Прежде чем она успевает спросить, откуда мне это известно, я обнимаю ее за талию. Она обнимает меня, по-прежнему глядя снизу вверх. Свет катится по ее щекам и сверкает в глазах. Наши ладони соприкасаются, пальцы естественным образом переплетаются — и годы соскальзывают, как пальто, слишком тяжелое и узкое. В этот момент мне больше всего хочется одного: чтобы мои надежды оправдались и общественные дела не помешали ей найти хотя бы одного хорошего мужчину, который раз и навсегда избавил ее от гребаной швабры Джона Клейтона.
Она задает вопрос, тихим голосом, едва различимым сквозь музыку, но я ее слышу — всегда слышал:
— Кто ты, Джордж?
— Ты знала меня в другой жизни, милая.
Тут музыка подхватывает нас, музыка уносит годы, и мы танцуем.
2 января 2009 — 18 декабря 2010
Сарасота, Флорида
Лоувелл, Мэн
Послесловие
Почти полвека прошло с того дня, как в Далласе убили Джона Кеннеди, но два вопроса по-прежнему остаются открытыми: действительно ли спусковой крючок нажимал Ли Освальд, а если это так, действовал ли он в одиночку? Ничего из написанного мной в этом романе не позволяет ответить на них, потому что путешествие во времени — всего лишь интересная, но фантазия. Если же вам, как и мне, любопытно, почему эти вопросы витают в воздухе, думаю, я могу дать исчерпывающий ответ, состоящий из двух слов: Карен Карлин. Не просто сноска в истории, а сноска к сноске. И однако…
В Далласе Джеку Руби принадлежал стриптиз-клуб, который назывался «Карусель». Карлин — сценический псевдоним «Маленькая Линн» — танцевала там. Вечером на следующий день после убийства мисс Карлин позвонила Руби. Ей не хватало двадцати пяти долларов для оплаты декабрьской аренды квартиры и отчаянно требовались деньги, чтобы не оказаться на улице. Может ли он помочь?
Джек Руби, которого занимало совсем другое, отлаял ее (собственно, разговаривать иначе далласский Взрывной Джек и не умел). Он никак не мог прийти в себя после того, как обожаемого им президента застрелили в его родном городе, и постоянно говорил друзьям и родственникам о том, какие страдания выпадут теперь на долю миссис Кеннеди и ее детей. У Руби разрывалось сердце от мысли, что Джеки придется вернуться в Даллас на суд над Освальдом. «Вдова станет героиней национального спектакля, — говорил он. — Ее горе будет использовано на увеличение тиража таблоидов».
Если только Ли Освальд доживет до суда и ему не помогут умереть.
В полицейском управлении Далласа практически все хотя бы раз, но видели Джека. Он и его «жена» — так он называл Шебу, свою маленькую таксу — частенько бывали в полицейском управлении. Он раздавал бесплатные пропуска в свои клубы, а когда копы приходили, угощал их выпивкой за счет заведения. Никто не обратил особого внимания на его приход в управление двадцать третьего ноября. Когда Освальда вывели к прессе — тот заявил о своей невиновности и продемонстрировал фингал, — Руби при этом присутствовал. Он принес револьвер (да, опять тридцать восьмого калибра, правда, другой модели — «кольт-кобра») и собирался застрелить убийцу Кеннеди, но прежде чем успел протиснуться к нему — репортеров набилось как сельдей в бочке, — Освальда увели.
И Джек Руби сдался.
Поздним воскресным утром Руби пошел в отделение «Вестерн юнион», расположенное в квартале от управления полиции, и отправил Маленькой Линн двадцать пять долларов. Потом двинулся к управлению полиции. Он полагал, что Освальда уже перевели в окружную тюрьму Далласа, а потому удивился, увидев толпу перед зданием управления, состоявшую из репортеров и зевак. Тут же стояли автофургоны телевизионщиков. Руби понял, что Освальд все еще находится в управлении.
Руби по-прежнему имел при себе револьвер, и ему удалось проникнуть в гараж полицейского управления, причем без проблем. Некоторые копы здоровались с Руби, а тот — с ними. Освальд еще находился наверху. В последний момент он спросил конвоиров, не дадут ли ему свитер, потому что не хотел выходить к репортерам в дырявой рубашке. Свитер ему принесли за три минуты, но эта задержка оказалась роковой — жизнь может развернуться на пятачке. Руби выстрелил Освальду в живот. Когда копы набросились на Взрывного Джека, он успел крикнуть: «Эй, парни, это же я, Джек Руби! Вы все меня знаете!»
Вскоре убийца умер в больнице «Портленд», не дав показаний. Благодаря стриптизерше, которой требовалось двадцать пять баксов, и не к месту проявленному желанию надеть свитер и показаться в лучшем виде Освальд избежал суда и не получил шанса признаться. Последнее его заявление о событиях 22 ноября 1963 года состояло из трех слов: «Я козел отпущения». Споры о том, наврал он или сказал правду, не прекращаются.
Ранее в романе Эл, друг Джейка Эппинга, говорит, что с вероятностью девяносто пять процентов Ли Освальд — стрелок-одиночка. Прочитав стопку книг и статей на сей предмет, высотой в мой рост, я бы увеличил вероятность до девяноста восьми процентов. Может, даже до девяносто девяти. Потому что все материалы, включая написанные сторонниками заговора, рассказывают одну и ту же простую американскую историю: маленькому, никчемному, жаждущему славы человечку повезло, и он оказался в нужном месте в нужное для него время. Мала ли вероятность того, что все могло случиться именно так? Несомненно. Но так же мала и вероятность выигрыша в лотерею, однако каждый день кто-то выигрывает.
