Они помолчали. Остальные улеглись спать, некоторых сон сморил почти сразу. Наступила тишина, нарушавшаяся только скрипом канатов и позвякиванием металлических перьев огромной птицы.
Зимария оглядел отдыхающих людей, его взгляд остановился на волшебной коробочке-маяке. Усмехнувшись, он сказал:
— Теперь эта штука бесполезна. Оба сопровождавших нас голема погибли. Отныне единственная ценность на челноке — это кольцо, — он показал Ирвину свою руку. — Если со мной что-нибудь случится, заберите его, чтобы управлять птицей. Без нее от анкхелей не скрыться.
— Хорошо, — Ирвин кивнул, — но я думаю, мы сумеем оторваться.
— Твоими бы устами… — вздохнул Зимария. — И все же следи за небом.
Они надолго замолчали, стараясь не думать о том, что становится все прохладней, а с востока медленно наползают грозовые тучи. Земля проносилась под ними, реки сменялись полями, поля — лесами, леса — озерами, но как ни красивы были пейзажи, все они оставались не тем, что искали покинувшие Маор-Агтон беглецы. Людям нужна была не свежесть зелени и не голубая прозрачность воды, а темные извилистые пещеры с запутанными ходами и многочисленными развилками, в которых можно скрыться от глаз крылатых стражей.
Часть вторая
ЯВЬ
Глава 1
Внизу проносилась земля. Сафир перестал вырываться из когтей ящера, тем более что это было опасно для жизни. Пределы Урдисабанской империи остались позади, и чудовище держало путь на север, в сторону Казантара.
Несколько раз Сафир пытался обратиться к Дьяку, но тот, видимо, не слышал его из-за хлопанья крыльев и свиста рассекаемого воздуха, а возможно, просто игнорировал призывы пленника. Сафир не сомневался, что его захватили в интересах Казантара, хоть и не понимал, какую пользу может принести похищение человека, поднявшего руку на своего императора. Ему оставалось только смириться с неудобствами и, как подобает истинному воину, положиться на судьбу и верную руку.
Сафир много размышлял о том, зачем император приказал убить его отца и мать. В чем мог провиниться лорд Маград перед Камаэлем? И если его вина была доказанной, то почему его не лишили вместе с жизнью титула, привилегий и земель? Чем объяснить то, что его наследник до последнего времени продолжал считаться представителем одного из самых уважаемых родов империи? Да и имя его отца, Каида, никогда никем не связывалось ни с чем, достойным осуждения. Мог ли Камаэль впасть в заблуждение, поверить навету, совершить ошибку? Сафир не чувствовал себя в силах разобраться во всем этом неожиданно свалившемся на него хаосе.
Он почему-то вспомнил сцену из прошлого, когда они с Нармином Армаоком и небольшим отрядом легионеров выследили и окружили предводителя мятежников Экермейской провинции, Кастрома Инлейского, шесть дней уходившего с горсткой верных людей от погони. Тогда они могли бы перебить их, но Кастром предложил поединок, и Нармин согласился.
Бой не был долгим — мятежник не мог сравниться в мастерстве с воспитанником Пажеского Корпуса, из которого со временем выходили самые высокопоставленные чиновники и командиры. Нармин убил его на четвертой минуте поединка, вспоров живот от пупка до грудины. Затем он пнул тело и вытер меч об одежду поверженного.
— Зачем ты так? — спросил Сафир, подъезжая. — Он был благородным человеком и сражался за то, во что верил.
— А я, может быть, специально, — отозвался Нармин, с готовностью обернувшись к Сафиру. — Вот так, нарочно ногой, чтобы предельно унизить. Потому что я знаю, что противник мой благороден и заслужил иного. Оттого мне и захотелось скатить его в грязь, чтобы почувствовать собственную… несправедливость. Захотелось узнать, каково это — быть неоправданно жестоким — до подлости! — Глаза его лихорадочно блестели, а губы кривились в усмешке. — Видишь, я и сам знаю, что поступил подло. И тогда, когда ногой его толкал, уже знал, да только оттого еще слаще мне было. Я и сейчас вот говорю это больше для того, чтобы в себе разобраться: зачем я это сделал? И мне до трепета, до дрожи любопытно, каково это, и что я еще почувствую, и почувствую ли. Или, может быть, сотворил я несправедливость и забуду о ней завтра же, словно и не было ничего, и в душе ни следа не останется. Нельзя же было упускать такой шанс: проверить, что человек, низость совершая, чувствует!
— И ты доволен? — спросил Сафир сухо. В тот раз друг неприятно поразил его: словно приоткрылась завеса над чем-то прежде глубоко спрятанным в его душе и оттуда показалась рожа демона.
Нармин рассмеялся, но как-то неестественно, хотя видно было, что отчасти и искренно.
— Не знаю, — он убрал меч в ножны и поправил пояс. — Говорю же: не понял до конца всего еще. Видишь, какой я, оказывается. — Он коротко и испытующе взглянул на Сафира. — А ты думал, я убиваю лишь по долгу службы, а на самом деле у меня сердце кровью обливается?
Сафир промолчал, глядя на своего друга в мрачном недоумении. Ему казалось, что того снедает затаенная боль, которая неожиданно выплеснулась наружу.
— Это ты из-за того, что я приют для сироток построил и учителей им нанял? — насмешливо продолжал Нармин. — Решил, что я детей люблю и о душах их пекусь, о чистоте нравственной?
— Я и сейчас того же мнения, — сказал Сафир, понимая, что Армаока заставляет все это говорить стремление к самобичеванию. Ему было жаль друга и хотелось ему помочь, но он не знал, как. Нармин был из тех людей, что не торопятся раскрыть душу даже перед теми, кто готов выслушать их.
— Неужто? — Нармин как будто обрадовался на мгновение, но быстро отвернулся. — Впрочем, отчего же мне и не любить их? — добавил он тише. — Ведь многие умеют совершать жестокости и в то же время творить добро и не чувствуют никакого противоречия, да и есть ли оно?
— Противоречия нет, это ты верно подметил. Только ты вот сейчас произнес слово «умеют», и мне подумалось, что не в умении тут дело, потому что нет в таких людях искусственности. Они и добро и зло творят искренне.
— Тут ты прав, конечно, — согласился Нармин. — Это я неудачно выразился. Только почему ты жестокость сразу записал в зло? Я не говорил ничего такого.
— Как же, ты полагаешь, может быть добро в жестокости? — удивился Сафир, но тут же, будто спохватившись, добавил: — А ведь верно. Случается, что и во имя блага приходится быть жестоким!
— Кто же знает, что такое благо? — усмехнулся Нармин, поглядев на Сафира так, словно тот произнес веселую шутку.
— Император знает, — тихо, но твердо ответил Сафир.
— На этом и покончим, — лицо Нармина стало вдруг серьезным. — Об этих материях нам уже не следует рассуждать.
— И я так думаю, — согласился Сафир. Он понял — его друг пожалел, что дал себе волю, и замкнулся. С тех пор они никогда не говорили о случившемся.
Почему ему вспомнился теперь этот эпизод, Сафир не знал, только чувствовал, что ошибался тогда и император не может всегда быть прав. А иначе… иначе все, что он любил и во что верил, полетит кувырком и разлетится на тысячи осколков.
