Сколько ему тогда было? Лет девять, пожалуй… Впрочем, точный
свой возраст он так и не установил.
Да, Маша… Она была то ли студентка, то ли практикантка и
работала с медведями. По какому-то молчаливому уговору она позволяла Тимофею приходить,
когда вздумается, и смотреть, как она кормит взрослых медведей и маленьких
медвежат, как чистит вонючие клетки, выгнав их в соседний вольер. Однажды
Тимофей принес ей воды, когда медвежонок опрокинул полное ведро, и с тех пор
она разрешила ему помогать.
Он забывал обо всем на свете рядом с этой Машей. Он страстно
желал сделать что-нибудь такое невиданное, огромное, чтобы она была не просто
удивлена, а потрясена и обескуражена. Но на ум ему приходило разве что сломать
замки на клетках и выпустить всех зверей, но он понимал, что звери сожрут друг
друга, а Маше это вряд ли понравится…
На длинной рогатой палке она переводила медвежат на площадку
молодняка, а Тимофей шел рядом и нес мешок с хлебом и морковкой и страшно
гордился собой. Все вокруг провожали их глазами и показывали пальцами, а
Тимофей важно шагал так, как будто имел на это право, как будто он не сам по
себе, хулиган и мелкий воришка, а с ними, с этой удивительной храброй девушкой
и ее медведями. Он помогает их переводить, ему доверили важное и почти опасное
дело, и ни одна контролерша не посмеет подойти и спросить у него билет, потому
что он – с Машей. Он переводит медведей. Он несет их пакет, не смотрит по
сторонам, потому что он при деле, и они сейчас поведут следующего медвежонка.
Смотрите все – Тимофей открывает щеколду, медвежонок смешно косолапит внутрь,
Маша запирает клетку, и они вдвоем возвращаются за следующим медвежонком.
Он был бы счастлив, если бы Маша водила их неделю. Или год.
Но медведей шлялось всего четверо. И они очень быстро кончились.
Как-то она поняла, что он все время хочет есть. И стала
подкармливать его бутербродами с колбасой. У Тимофея была сумасшедшая гордость,
но он ел потому, что голод совсем одолел, а колбаса казалась необыкновенным,
божественным наслаждением. Никогда в жизни потом он не ел такой колбасы. Она
делала вид, что не видит, когда он таскал у медведей толстую кормовую морковь и
тяжелые, серые, влажные куски слежавшегося сахара.
Однажды она купила ему мороженое, чем оскорбила его ужасно.
Поесть – да, поесть не очень стыдно, когда от голода подводит худой грязный
живот. Но мороженое! То, что по воскресеньям покупают эти занудливые идиоты
своим противным детям с велосипедами и самокатами! Такого унижения Тимофей
перенести не мог. Он не желал этого мороженого, он приходил сюда вовсе не за
подачками. Если она хочет, он будет с ней дружить, а подачек ему не надо.
Они быстро помирились, и как-то так вышло, что сразу же
после примирения съели это мороженое, разделив пополам.
Потом она вышла замуж и уехала.
“Я не могу взять тебя с собой, – так она сказала. – Ты
понимаешь? Я очень бы хотела, но не могу. У тебя же, наверное, есть родители,
да?”
При ней он не мог заплакать. Еще бы! Черный от внезапно
свалившегося на него горя, он ушел, решив больше не приходить никогда, но через
три дня явился снова в надежде, что весь этот ужас про ее отъезд – неправда.
Чужая тетка в теплом ватнике чистила клетки и покрикивала на
медвежат. Маша никогда ни на кого не кричала. Пакет с морковью и хлебом – его
пакет! – лежал совсем не так, как клали его они с Машей. Подросшие за лето
медвежата играли на камнях и даже не заметили Тимофея, прижавшегося к сетке.
В зоопарке почти никого не было – холодно, осень, и будний
день. Он обошел все клетки, проверил всех зверей. Все было в порядке. Слонов на
зиму устраивали в теплом павильоне. Там тоже имелись знакомые – сторож Дима и
ветеринар Кузьмич, но Тимофея оттуда быстро прогнали, и, устав бродить, он лег
под одним из громадных деревьев, которые на табличке при входе таинственно и
непонятно назывались реликтовыми.
Сначала он просто лежал, как собака, на куче остро пахнущих,
жестких и странных листьев, потом стал тихонечко подвывать, засовывая между
колен замерзшие грязные руки.
Все кончилось. Больше в его жизни ничего не будет. Лучше бы
он умер, не дожидаясь этой холодной осени, в которой так остро и сладко пахнут
опавшие с реликтовых деревьев листья и подросшие медвежата не узнают его.
Он остался совсем один. Маши больше не будет. И лета больше
не будет. Будут осень, дождь, ранние сумерки, а к весне медвежата совсем
вырастут и больше не узнают его. Никогда.
Маленький Тимофей долго жалел себя, лежа на куче опавших
листьев и глядя в далекое равнодушное небо. Потом встал и ушел из зоопарка.
Навсегда.
Чего-чего, а силы воли маленькому Тимофею было не занимать.
Он вдруг увидел перед собой темную воду и бетонные сваи
пирса и понял, что плачет. Щеки замерзли от слез – ветер, холодный и крепкий,
нес из Норвегии стужу.
Что со мной?! Я никогда не разрешал себе думать об этом. Я
не разрешаю себе думать об этом и сейчас. Да что же со мной?!
Он торопливо вытер глаза и повернулся в сторону берега.
Ребята стояли близко друг к другу, Тимофей видел огоньки их сигарет. Леша
как-то сказал, что они стали курить, чтобы было не так долго ждать его с
совещаний, встреч, свиданий. И с пирса.
Все в порядке. Никто ничего не видел. Никто ничего никогда
не узнает. Это точно.
Он уговаривал себя и верил. Уговаривал, и дрожь проходила.
Уговаривал, чтобы можно было продолжать жить.
Он швырнул в море остатки зажигалки и зашагал к берегу,
недоумевая, почему вдруг вспомнилось все это? Дьявол приходил только по ночам,
днем он появлялся редко и исчезал очень быстро.
Почему вдруг сейчас?
Может, все дело в девице, смущавшей покой Тимофея вот уже
четыре дня. Он хмыкнул и засунул в карман замерзшую правую руку. Охрана,
завидев шефа, радостно пристроилась сзади. На собственной Тимофеевой территории
они никогда особенно не напрягались, зная, что мимо наружной охраны даже муха
не пролетит, не то что местный калининградский террорист. Они, бедолаги,
надеялись, что он сейчас на подъемничек – и домой. Работать, работать и
работать, как завещал всем новоявленным бизнесменам великий революционный вождь
и учитель. Но Тимофей пошел вокруг – по аллее, а потом по лестнице, вверх, к
дому, еще не видному над обрывом.
Что же такое в этой девице, что волновало его? Никогда в
жизни он не позволял себе волноваться ни из-за одной женщины.
Он едва помнил, как женился. На Людмиле – потому, что время
пришло и все женились. На Диане – потому, что по статусу нужно было иметь жену,
юную и красивую, как греческая богиня. Что о нем думали его жены, как
относились к своей роли, которую обе они исполняли в разное время и с разным
успехом, он не знал и знать не желал. Ему было не до них.
