Почему-то у него сделалось превосходное настроение, которое
редко теперь его посещало.
– Мужики! – позвал он из гостиной, доставая водку. –
Кончайте базар, давайте сюда!
Охрана, личная и наружная, водители, врач, дворецкий Федор
Петрович, живший в доме постоянно, – все находились на кухне. Тимофей слышал их
возбужденные голоса, и бесконечные – на все лады – трели телефонов, и звон
посуды – чай, что ли, они собирались там пить, зная, что за спиртное Тимофей
Ильич в одну минуту уволит?
– Мужики, – повторил Тимофей, заглядывая в кухню.
Все смолкло, как в сказке, когда волшебник лишил придворных
дара речи. Головы повернулись в его сторону, глаза уставились на него. Катерина
выглянула из-за двери.
Они все смотрели на него, как зайцы на деда Мазая. И
молчали. И ждали. Неизвестно, чего они ждали. Что он устроит “разбор полетов”?
Попросит вызвать какого-нибудь зама? Скажет, что улетает в Швейцарию?
Они ждали, и с ужасом, взявшим цепкой лапой за сердце,
Тимофей понял, что прежнего больше не будет. Никогда. Эти люди, только что
пережившие вместе с ним один на всех страх, – не просто охрана, водители и еще
кто-то. Это ЕГО люди. Близкие ему настолько, что он давно уже Делит с ними
жизнь и час назад чуть было не разделил с ними смерть.
Они зависят от него, они не спят вместе с ним ночей, они
делят с ним самолеты, отели, дороги, они подпирают его со всех сторон, они
прикрывают его, как сегодня прикрыл Лешка, и пусть идут к чертовой матери все,
кто скажет, что он им просто за это платит!
– Мужики, – в третий раз начал Тимофей и, взглянув на
Катерину, добавил неуклюже: – …и леди. Давайте все-таки уже выпьем. Утро скоро.
* * *
Странная это была ночь. Очень веселая. Могли убить, и не
убили – осознание этого приходило постепенно и заполняло, казалось, самый
воздух громадного банкетного зала в Тимофеевом замке.
Все трудные и невеселые мысли – кто знал, кто не знал, кто
выскочил первый, а кто третий, кто в кого стрелял и почему не попал, – все это
будет завтра, когда приедет Дудников, когда начнутся разбирательства, когда все
придут в себя настолько, что смогут отвечать на вопросы.
А пока все веселились так, как, должно быть, не веселились
никогда в жизни. И выпили-то всего ничего, а восторг обуял почти неистовый.
Катерина, завернувшись в громадный белый гуцульский плед,
пребывала в легком оцепенении, как будто шок все еще не отпустил ее. Может,
действительно не отпустил, а может, спиртное так на нее подействовало. Она не
делала никаких попыток разговаривать или отвечать на вопросы, и в конце концов
мужики от нее отстали. Нина Сергеевна, жена представительного Федора Петровича,
домоправительница и повар, все подливала ей чай, не скупясь на лимон и заварку.
Катерина благодарно ей улыбалась и молчала.
В одно мгновение, все сразу, мучительно и непреодолимо
захотели спать, как будто у всех разом кончился завод. Волоча за собой плед,
Катерина поплелась в гостевое крыло, где были спальни и оборудовано что-то
вроде филиала предвыборного штаба, чтобы пресс-служба, ночуя в замке, могла
свободно соотноситься с внешним миром.
Катерина кое-как умылась, стараясь не задеть порезанную
губу, которая распухла и казалась чужой, и, не зажигая света, уселась в кресло
ждать Тимофея.
Она знала, что он придет. В этом она не сомневалась. Не было
сказано ни слова, но она знала, что это будет, так же твердо, как то, что ее
зовут Катерина Солнцева. За всю ночь он ни разу не подошел к ней и даже не
взглянул в ее сторону, но весь он был направлен на нее и так с ней созвучен, что
и говорить ничего не нужно. Почему все эти долгие месяцы ей казалось, что он
чужой, непонятный, страшный человек? Почему она так пугалась его низкого
голоса, тяжелого взгляда и мрачной холодности? Почему не видела за всем этим
железобетонным фасадом – человека? Почему увидела только сейчас, в одно, все
осветившее, мгновение?
Ей не хотелось раздумывать об этом. Потом. На досуге, когда
успокоятся дрожащие от напряжения нервы и перестанет перехватывать дыхание, она
все решит, все поймет и оценит. А сейчас она могла только сидеть, неудобно
согнувшись, и ждать Тимофея.
– Катерина? – позвал он с порога. Оказывается, она не
закрыла дверь. Даже не подумала закрыть.
– Я здесь, – придушенным голосом пискнула она. – В кресле.
Он подошел, вытащил ее из кресла и прижал к себе вместе с
гуцульским пледом, разбитой губой, недодуманными мыслями, страхом и
непониманием. Он ничего не хотел знать, и психологические этюды были ему ни к
чему. Он ни о чем не думал. Не существовало никакого “потом”, которое могло бы
остановить его. Он тискал ее, сжимал и лапал, круша какие-то одному ему ведомые
преграды. Он рычал и скулил, как зверь, и боялся задеть ее губу, как самый
трепетный из любовников. Он шарил по ней руками, наспех изучая ее и стаскивая с
нее одежду. Ему было почти все равно, что она чувствует, каково приходится ей в
эпицентре его яростной атаки…
Потом он остановится и все правильно оценит. Как всегда.
Потом он сможет – наверное! – стать нежным и человечным, если только она даст
ему шанс. Потом он разложит все по полочкам и поймет, что это было – выброс
адреналина, стресс или накопившееся вожделение. Но только не сейчас.
И – господи боже, – неужели он не имеет права один раз в
жизни все забыть?! Все, что было и что еще только будет с ним, и его навсегда
усвоенная позиция наблюдающего со стороны, и даже его дьявол не имели сейчас
ровным счетом никакого значения.
Шквал эмоций, которые он привык цедить по капле, опрокинулся
на него и накрыл с головой. Не сразу он понял, что она не боится его. Она не
боялась и отвечала ему так же грубо и дерзко, как он. Она тоже цеплялась за
него, тянула, ловила и прижимала, и даже кусалась, и в этом не было никакой
игры! Уж он-то умел отличать притворство. Он специалист экстра-класса по
притворству. И он знал, видел, чувствовал – она не играет.
Чувствовал? Он не способен чувствовать.
Или способен?
В какую-то головокружительную секунду она вдруг распахнула
глаза, и он увидел их прямо перед собой, и, кажется, даже понял что-то, что
нужно понять, чтобы жить дальше, и тут же забыл, проваливаясь в самую глубокую
пропасть, из которой, конечно же, не было пути назад.
* * *
– Тебе тяжело?
– Нет, мне хорошо. Я так замерзла, а ты такой теплый…
– Я вешу, наверное, целую тонну.
– Ага… две.
– Значит, тебе все-таки тяжело.
– Нет, мне хорошо. Я…
– Да, я понял: ты замерзла, а я теплый.
– Да, и весишь целую тонну… Тимофей засмеялся, сам не зная
чему.
