Все стало просто замечательно, в сто раз лучше, чем было
пять минут назад. Даже погода.
Пробегая мимо Ирочки, сторожившей пустой кабинет
Приходченко, Катерина послала ей воздушный поцелуй.
– Если кто будет звонить, ты где? – вслед ей прокричала
Ирочка.
– В Караганде, – ответила Катерина. – На мобильном. Звоните
и приезжайте!
У нее было чудесное настроение.
* * *
– Все готово. История получилась – пальчики оближешь! Наутро
после публикации у него не останется ни одного сторонника. И написали, собаки,
хорошо. Молодцы журналюги. Уважаю сволочей.
– Так, это все понятно. Может, ей в машину диктофончик
подбросить?
– Не надо, не суетитесь. Еще Шерлок Холмс говорил, что
истинному художнику необходимо чувство меры.
– Да я все понимаю, но у него в службе безопасности тоже не
козлы сидят.
– У нас тоже не козлы. Ни с кем, кроме нее, он не говорил.
Информация – супер, высший класс. Ну, продала, согрешила. Да никто и
доискиваться не будет, понятно, что от нее утечка. Тем более она громче всех
кричала – шпионы, шпионы… Кругом шпионы. Потому, что собственное рыло в пуху.
– Ладно, ладно, я не хочу все это обсуждать, мне противно.
– Бросьте целку-то строить, противно, подумаешь! Все, до
свидания. Ждите публикаций.
– O.K. Как на бочке с порохом сидишь, ей-богу.
* * *
Лето угасало. Дни стали короче, а ночи – холоднее. Звезды
высыпали рано – яркие, уже почти осенние.
“Последний и решительный” надвигался неумолимо, как танк,
грозя раздавить и смести все с таким трудом возведенные укрепления.
Приходченко вернулся из отпуска. Абдра-шидзе отменил поездку
в Париж. Скворцов не вылезал из Калининграда. Катерина перестала есть и спать –
некогда было, и как-то неожиданно сдали нервы.
– Кать, глупо так волноваться, – говорил ей Олег, – теперь
уже все идет, как идет. Нужно только обороты набирать. Главное сделано.
– Я все понимаю, – отвечала Катерина. Телефоны у нее на
столе не замолкали ни на секунду. Иногда, как сейчас, она позволяла себе не
снимать трубку. – Просто я очень волнуюсь.
– Все волнуются, – говорил Приходченко и убегал на очередную
встречу.
Тимофей в Москве почти не бывал. С Катериной они виделись
редко и почти не разговаривали, только неистово занимались любовью и засыпали,
обнявшись, как в кино про счастливых супругов. Катерину это раздражало.
Супругой Тимофея Кольцова она себя не чувствовала.
В конце августа она поругалась со Скворцовым, который
совершенно неожиданно нагрянул в Москву и потребовал каких-то отчетов, о
которых Катерина совсем позабыла. Конечно, их давно следовало бы сделать, но
вполне можно было и отложить “на потом”, как они называли время, которое
настанет после выборов.
“На потом” были отложены все нормальные человеческие дела –
семьи, дети, родители, отпуска…
Разговоры с Тимофеем, которые неизбежно придется
разговаривать, тоже были отложены “на потом”.
Поругавшись с Сашей, Катерина поехала домой.
Ее машина, с известной подлостью всех машин, в самый
неподходящий момент заглохла, Катерина вымокла под холодным проливным дождем и
слегла с простудой на целую неделю.
Тимофей, оценив по телефону ее состояние, внезапно велел ей
ехать в Женеву, где он договаривался о чем-то с очередным сталелитейным
заводом.
– Зачем я поеду? – тоскуя, спрашивала Катерина хриплым
простуженным басом, мечтая поскорее вернуться на работу, где без нее, конечно
же, все давно пропало. – Мы горим, у нас завал на работе.
– Я лучше тебя все знаю про работу, – отвечал Тимофей. –
Прилетай, ты мне нужна.
Она очень быстро собралась – туфли, брюки, пиджак и пара
блузок на смену, – и отец, ругая Тимофея Кольцова, отвез ее в Шереметьево.
В Женеве сияло агрессивное горное солнце, которому было
наплевать на то, что уже осень и так сиять просто неприлично. Журчали фонтаны,
голубело озеро, сверху, из самолета, больше похожее на море. Монблан подпирал
небеса, а у его подножия в безудержной зелени парков сверкали крыши французских
вилл. Тротуары были отмыты, газоны совершенны – в чистейшей, как будто
причесанной траве, хотелось валяться и смотреть в странно близкое небо.
“А в деревне Гадюкино – дожди, – думала Катерина. – Надо же,
привязалась какая-то глупость…”
Людей и машин было совсем мало – все в отпусках, объяснил
Катерине встретивший ее в аэропорту Леша. В кафе на набережной сидели почему-то
одни арабы…
– Они сюда летом валом валят, – всезнающий Леша поднял
матовое стекло лимузина и включил кондиционер. Светофор долго не переключался,
и Катерина во все глаза смотрела на колоритных арабов. – Они богатые до
безобразия, а в их нефтяных республиках летом невыносимая жара. Вот они в
Швейцарию и прутся… Мы приехали уже, вот наш “Хилтон”, Катерина Дмитриевна.
“Хилтон”, смотревший на озеро ухоженным аристократическим
фасадом, встретил Катерину приятной прохладой громадного холла, состоявшего,
казалось, в равных пропорциях из стекла и полированного дерева, вышколенным
персоналом, державшимся с достоинством европейских монархов, сверканием витрин
супердорогих бутиков – таким забытым и таким непривычным, заграничным лоском,
что у Катерины вдруг стало превосходное настроение.
Тимофей был прав. Стоило на несколько дней слетать в Женеву.
Она прибавила ей сил…
– Где я живу? – спросила Катерина, пока Леша заполнял
какие-то бланки.
– С Тимофеем Ильичом, в пентхаусе, – ответил удивленный
Леша. – Я вас сейчас провожу.
Катерина мгновенно почувствовала себя проституткой из фильма
“Красотка”.
Осведомленность охраны, от которой было никуда не деться,
смущала ее почти до слез. Конечно, они все знали, не могли не знать. Конечно,
они были предельно корректны и делали вид, что их это ничуть не касается. Но
зато это касалось Катерины!
– А где Кольцов? – спросила она холодно.
– Они приедут, если по расписанию, к восьми. Они в Цюрихе. С
ним другая смена.
Катерина усмехнулась – кто про что. Кто про острое,
отвратительное чувство собственной продажности, а кто про другую смену
охранников.
– Я остался, чтобы вас встретить. Катерина хотела съязвить,
что зря Тимофей Ильич утруждался, ей охрана не нужна, она и сама добралась бы
прекрасно, но не стала. Леша был совсем ни при чем.
– Я вам все покажу сейчас, Катерина Дмитриевна, где бассейн,
где сауны… Или вы по магазинам?
