– Знал.
– То-то без жены до сих пор! Какая дура за тебя пойдет! Скажешь ей «люблю», а у бабы от твоей любви сердце встанет! Пусти девку, говорю!
Зеленые глаза будут, когда схлынет кровь. Ох, зеленые!
– Все беды от вас! Ни покоя, ни прибытку! Одни несчастья! Не дам девку! Не дам!
Вот и полезло прошлое из-за бабкиной спины. Полезло что-то жуткое, страшное, Ясна вся побелела и затряслась, как Верна мгновение назад. – Может быть, зло я тебе причинил? Сам что-то не припомню, – Безрод сощурился, и его зычный шепот заставил обеих вздрогнуть.
– Над вами беды вьются, как воронье над волками! Кто за тобою пойдет, жизнью разбросается в обе стороны, самому не останется! – Отца, говоришь, знала? Говори! – тихо пророкотал Безрод, и ворожею бросило в дрожь. Другие при ней тряслись – знала и видела, а чтобы сама… с тех забытых пор страха не ведала. – Не скажу! Хоть душу из меня вытряси! – прошипела старуха, ровно змея. – Не случилось бы беды, когда узнаешь!
Безрод ухмыльнулся, смерил старуху холодным взглядом и вышел из горницы, оставив полуживую Верну на руках ворожеи. Ясна обняла бледную, тряскую девку, гладила по волосам, приговаривала:
– Попала ты, девонька, лебедь белая, в когти моречнику. И как тебя вызволить, не знаю!
А Верна уже глубоко дышала, но даже в забытьи скалила зубы и что-то шептала.
– Вот что, – на вечерней заре ворожея окликнула Гарьку. – Ступай за мной.
– Зачем? – молотобойша отставила в сторону метлу, которой мела двор, и удивленно вытаращилась. – Язык твой длинный укорочу. Слишком длинный и быстрый. Поперек головы бежит. Ступай за мной, говорю. Гарька покосилась на кровлю, где Безрод и Тычок заканчивали перестилку. вздохнула и пошла за бабкой. – Бери. – Ясна показала на спящую Верну. – Неси в баню… Клади. – Я бы осталась? Интересно ведь. – Вон пошла, дурища! Дурно тебе станет, ворожить буду. В предбаннике жди. Испугала! Гарька фыркнула и вышла, плотно прикрыв за собой дверь. Жарко полыхала печь, бабка сама разоблачилась, разоблачила Верну, бросила в печь туман-травы, взяла в руки трещотку и мерно застучала, творя наговор: – Туман-трава, наговорные слова, унесите в сон, чтобы привиделся он, о себе говори, ничего не таи… И Верна заговорила, не открывая глаз, ровно во сне. – Ох, Грюй, милый друг, тяжко мне без тебя, одна осталась! Нет рядом твоего плеча, опереться не на кого, не спрятаться больше за твою широкую спину! Ноют раны, душа плачет! Не бывать по осени нашей свадьбе, не принесу тебе первенца! Продана в чужедальнюю сторону, отдана в рабыни! Жить не хочу, да смерть не идет! Видать, молодость берет свое. В тело входить не желаю, не ем почти ничего, да вхожу понемножку. Боюсь, мой нынешний хозяин похотью возгорится, снасильничает, пока слаба. Ненавижу! Как тебя любила, так Сивого ненавижу! Вспоминаю отца с матерью, сестер, как убили всех пришлые, и такое зло в душе поднимается, что, боюсь, начну глазами поджигать дрова. Почему за белый свет цепляюсь, помереть не могу, сама не знаю. Не о жизни думаю, не о доме – все помыслы о смерти. Смерти жажду! Для пришлых, что всю дружину вырезали, для Сивого, что купил меня, для всего мира, что косо на меня глядит, для себя, чтобы позорище по жизни не нести! Как только в силу войду, порешу Сивого его же мечом! И будь что будет! Рабыней не была – и не стану! Эх, не играть мне больше песен, не водить хороводов, не прятаться от батюшкина гнева на сеновале! Не бывать мне за тобою мужней женой, и всей жизни осталось – как на ноги встану. Разве о том должна девка мечтать, разве черны должны быть девичьи думки? Разве должна быть девка горяча внутри, да холодна снаружи, чтобы никто не углядел кровавого замысла, и Сивый в первую голову? Ох, матушка родная, как все болит!.. Курилась туман-трава, Ясна, мерно постукивая погремушкой, слушала, а спящая Верна говорила и говорила. Ворожея хмурилась. Ох, не проснуться однажды Сивому! Ох, отпустит Безрод душу, и сам не заметит как! Ох, купил кусок льда себе пламя! Как у них сложится? Ворожея мрачно качала головой и поджимала губы. Не случилось бы непоправимое! – …В сече двоих срубила, а все равно, милый, за тобой не успела. Батя первым пал, копьями закололи. Мечами не смогли. Не взяли. Потом матушку… Из закрытых глаз Верны потекли слезы, но в лице ничто не дрогнуло. – …И осталась я одна. О боги, как невыносимо мое бытие! Не этого Сивого, худого и страшного, хочу видеть каждое утро, а тебя, Грюй, статного да ладного, душой и телом складного! Батю, и чтобы непременно смеялся, мамочку, сестер… Безрод сидел на крыльце и бездумно смотрел вверх. Город от края до края залила тишина, ночь обволокла весь подлунный мир, и лишь кое-где брехали дворовые собаки, будто разговаривали. Звезды высыпали на небо, ровно кто-то просыпал горох на стол, застеленный черным полотном. Сзади тонко скрипнула половица. Безрод и глазом не повел. По шагам узнал.
– Ты, Сивый, на старую зла не держи, – ворожея присела рядом. – Не с умыслом каяла, вспомнилось не ко времени. – Ну и ладно. – Безрод не покосился на хозяйку даже вполглаза. Как глядел на Девичью звезду, подняв лицо вверх, так и остался глядеть. На ворожею зло тратить – врагам не останется. – Ненавидит она тебя. Точно знаю, ненавидит. – А за что ей меня любить? – усмехнулся Безрод. – Я самый плохой на всем белом свете, потому что купил ее. – Не случилось бы несчастья. – Что будет – то будет. Загадывать не стану. – Не отступишься? – Нет. – Стервец – вот ты кто! – Знаю.
Против Девичьей звезды заполночь вставала Звезда воев, и бежали они друг за другом по небосводу, и сблизиться не могли, сиреневая Девичья звездочка и багровая Звезда воев. А бабка как-то странно глядела на Безрода, и в углу глаза влажно поблескивало. Вот-вот слеза скатится, не удержится. – Была бы у тебя мамка, без благословения не оставила, – голос ворожеи дрогнул, слеза отяжелела, сорвалась, покатилась. Но Безрод этого не видел, просто не смотрел на бабку, целиком поглощенный разлученными звездами.
– Была бы мамка… – задумчиво повторил Сивый, не отрывая глаз от неба. – Была бы мамка… Ясна закусила губу, чтобы не разреветься в голос. Вот оно когда ударило! Когда постарела, поседела и высохла, когда воды стало некому подать, когда боятся, ровно прокаженную! Вошел в избу порванный жизнью сивый парень с холодными синими глазами, – тут оно и ударило! Будто ждало, когда постареет, замкнется, отгородится от людей ворожбой. Ох, боги, боженьки, отмотать бы жизнь на пятьдесят лет назад, да на седмицу снова стать молодкой!.. Ох, гляделась бы нынче в синие молодые глаза, бородатое лицо, не знала, с какого боку к ворожбе подступиться, шлепала бы внуков по мягким попкам. Чем больше времени проходило, тем больше становилась убеждена, что тяжела была от того, первого, что уплясал до звездочек перед глазами, до кровавых пузырей на белых ножках, с кем слюбилась теплой звездной ночью в сени березняка. Ох, боги, боженьки, на пятьдесят лет назад, да всего на седмицу молодкой… А Безрод глухо ронял слова, будто в ночную, бескрайнюю пустоту. – Знаю, что к мечу моему примеривается, осиротить его хочет. Знаю, что злобу в душе прячет, мне не показывает. Знаю, что зубы на меня точит, все знаю. Но от своего не отступлюсь. Что будет, то будет.
С самого утра Тычок, прихватив с собою добрый кувшин дорогущего заморского вина, шмыгнул за ворота. Гарька, засучив рукава, месила тесто, Безрод колол дрова. Бок побаливал, сукровицей плакался, но уже не так.
