– Сама тоже неплоха. – Сивый таки повернулся ко мне. – И воевода у тебя стоящий был. Отец?
Так вот что видел Безрод моими глазами! Он приоткрыл завесу над моей жизнью в то печальное мгновение, когда я была распалена злобой и горстями бросала в мир силу и не жалела крови – ни своей, ни чужой, когда отчий берег стонал от огня! Мне вдруг показались до боли знакомы эти синие глаза, в которые теперь гляделась и ничегошеньки не понимала!
– Дыру проглядишь, – осадил меня Сивый, беззлобно ухмыляясь.
– Хоть нагляжусь на тебя, сокол поднебесный. – В ответ на холодную ухмылку мне страшно захотелось кривляться и паясничать. И я кривлялась и паясничала. – Все же не чужой. Муж, как никак!
Прятала за рожами собственную растерянность. Ну, дела! Крупно задолжала Сивому, чем расплатиться – не знала, а покидать этот мир, будучи в неоплатном долгу, – можно ли придумать что-то худшее? Чтобы в палатах Ратника мне икалось пиво, а кусок мяса застревал в горле?
– Чего же в дружину пошла? Как будто гнал кто-то.
Так я тебе и сказала! Хмыкнула и отвернулась. Он усмехнулся.
– В утренней заре уйдем. Кто выжил, теперь не помрет. Отлежались парни.
Сивый встал и, не оглядываясь на меня, ушел. Глядела ему вослед и ничего не понимала. Другой бы в грудь себя бил, слюной брызгал, рубаху на груди рвал, показывая раны, – дескать, обязана мне по самое некуда, а посему должна быть ласковее и добрее. Безрод ни словом о себе не обмолвился, и, не попади мне, кобыле-переялке, шлея под хвост, так и не узнала бы, кому жизнью обязана. Если все же внимут боги моим просьбам, и доведется покинуть белый свет – уйду из этого мира круглой дурой. Просто дурой, которая до самой смерти ничего в этой жизни не поняла, и самое главное – не захотела понимать. Сивый, конечно, мне ничего не скажет, ни словом не попрекнет, только усмехнется и молча вознесет на костер. А что обо мне люди подумают, Гарька, Тычок? Дескать, поглядите на нее – ушла из жизни неблагодарная, душу в кулаки зажала, не поделилась теплом с теми, кто в нем нуждался. Да и получится ли уйти в палаты Ратника? Уже попробовала разок. Сивый не дал. Всего-то раз видала постылого мужа в рубке, не получилось бы так, что уйду к Ратнику только после Безрода. Вот смеху будет – войдем в пресветлые палаты друг за другом. И, будто круглая дура, сяду за стол в палатах Ратника между двумя мужьями, – с любимым и нелюбимым. Посмешище! Впрочем, если Сивый напряжется, так и вовсе жить останусь, – даже в кольце врагов, даже один-вдесятеро.
Парни уже вставали, бродили с рогатинами по берегу, – тощие, ровно тени. И все так же ходил за ними Сивый, точно ворожец. Всякий раз немилый муж оставлял меня в дурах. Делал не то, чего ждала, говорил не то, что готовилась услышать. Безрод не давал моей душе спокойно тосковать и предаваться печальным мечтам, моя душенька скалила зубы и клацала, ровно злой пес на чужака… Жила, в общем.
Шли под парусом. О веслах пока и речи не было, но парни от свежего морского ветра разрумянились, – чисто девки перед смотринами. В глаза вернулся блеск. Глядели на моего страхолюда ровно на воеводу, и ни одного недовольного взгляда я не углядела. Круглок поправлялся медленнее всех, и стоило нам выйти в море, купчина, подозвав Сивого к себе, о чем-то долго с ним шептался. О чем шептались – не знаю, а только, встав с колен от изголовья хворого, мрачный Безрод велел кормщику править на восток, на осьмушку в полдень. Кормщик оглянулся на Круглока, и тот кивнул. Не часто такое видела, чтобы едва не первый встречный вставал в голову дружины. Да что там не часто, – вообще такого не припомню! И я, точно вредная младшая сестра, чья старшая уже повела девичий хоровод, пристально, в оба глаза следила за каждым шагом Сивого в голове дружины. А моего муженька ровно тяготило первенство. Он не ходил по палубе, задрав нос, голоса не повышал, на крыльях старшинства не летал. Говорил вполголоса, все так же ухмылялся, и отчего-то парни даже хохотали временами. Не иначе, о бабах зубоскалили. Но ни единого косого взгляда, как в начале похода, ни одного сального словца в свой адрес я больше не слыхала. Мы шли все дальше и дальше на восток.
Дошли до большой земли без приключений. Круглок зримо порозовел, глаза живо заблистали, правда, щеки оставались впалыми, и ходил пока едва-едва, с рогатиной. Опираясь на плечо Безрода, наш купчина спустился по шатким сходням на берег. Рядом, словно из-под земли, вырос какой-то шустрый человек, по виду приказчик, и с радостными воплями полез обниматься. Едва наземь не снес. Сивый усмехнулся, с рук на руки передал купца приказчику, – и хотел было исчезнуть, но Круглок, прихватив за рукав, остановил. Неловко подшагнул и обнял, что осталось сил. Благодарил за все. За то, что оказался на его ладье, а не на ладье оттниров, за то, что вообще родился на белый свет. Но в глазах моего мужа не дрогнула даже малая льдинка. Сивый просто опешил, усмехнулся и неловко обнял купца, – не растревожить бы раны неуклюжим объятием! У отважного купчины в глазах что-то подозрительно заблистало, и, думаю, не от боли прослезился наш храбрец. Круглок пристал тут не первый раз, знакомцы слетались, ровно мухи на мед – окружили, теребили, выспрашивали. Подняли на руки храброго купчишку, понесли в корчму бражничать, Круглок еще долго махал рукой, пока виден был. Мы тепло простились с недавними соратниками. Те звали с собой, просили не уходить, очень хотелось парням кувшин-другой вместе победить, но Сивый остался непреклонен. Путь-дорога звала вперед, и славные попутчики отпускали нас нехотя. Мы остались в доброй памяти, это приятно.
Боги явили знамение. Белый аист дал над нами круг и улетел на восток. Мы с Безродом переглянулись. Теперь наш путь лежал туда, где раскинулись непроходимые леса, болотные топи, крутые горы.
Не стали терять времени. Ноги соскучились по ходьбе, и, благо пристали мы ранним утром, чуть заполдень уже топали на восток. Теперь конные. Кони шли в поводу, потряхивая гривами, прядая ушами и поводя мордами. Два гнедых, буланый и каурый ловили наши запахи, привыкали и косили темными глазами.
Наконец, мы остались одни. Без случайных попутчиков, чья смерть легла бы невыносимым бременем на душу, – ведь я призвала на свою голову все мыслимые и немыслимые тяготы. Не будет невинных жертв, которых безжалостная доля неминуемо погребла бы рядом со мной. Нас осталось четверо, и помри мы в бою – каждый помер бы за что-то. Я – потому что жизнь стала не мила, Безрод – как человек, ставший знаменем моих несчастий, Гарька – за то, что привязалась к Сивому всей душой, и, наконец, Тычок – просто за то, что по-стариковски любил Безрода. Всем я безжалостно предрекла злую судьбину, но самой лишь беспокойнее становилось на душе. Ворочалась жизнь на самом ее донце, как будто ростки пускала. После долгого сна поднимало голову любопытство.
Шли лесом. Безрод звериным чутьем находил тропки в чащобе, что началась сразу за городскими полями, и ни разу не завел нас в непролазный бурелом. Хоть и светило солнце, но в лесу было все же темновато. Дышалось легко, – не как в море, совсем по-другому. Море пахло солью, мокрым железом и старым ладейным тесом, лес пах свежей хвоей, смолой, сыростью и древесными стволами. Вступая в лес, Безрод подарил Лесному Хозяину ягня. Остановился под кряжистым дубом, пошептался о чем-то с великаном, потер ладонью шершавый ствол и отпустил смешного черного барашка. Ягненок постоял-постоял, потом взблеял и потопал куда-то в лес, ровно позвал кто. Лесной Хозяин принял от нас жизнь. И вот шли мы целый день – и устали не знали, деревьев напрасно не губили, живности не пугали. Да и поведешь ли себя по-другому в чужом доме?
