Рявкнула на весь лес, подскочила к своему гнедому и махом взмыла в седло. Сивый только-только равнодушно поворачивался. Никто меня и словом не обидел, зла не причинил, а только издевательски швырнула зайца Безроду и расхохоталась. Где, Ягода говорила, лихие затаились? По дороге на полночь? Должно быть, где-то совсем близко.
Только ветер путался в волосах. Гнала Губчика во всю его лошадиную мочь. Подальше отсюда, от постылого муженька, от Гарьки, хитроглазой коровушки, от Тычка, острого на язык старичка. Гнала, куда глаза глядят. А глядели мои глаза аккурат на полночь. Серой лентой дорога змеилась под копытами Губчика, а по бокам взад неслись березы да елки. Вскакивая в седло, еще услыхала мощный рев Безрода:
– Оставайтесь на месте!
Это он крикнул Тычку и Гарьке. Даже на мгновение, сволочь, не замешкался! Махом взмыл на коня следом за мной, и за моей спиной рассыпался дробный стук копыт.
– Неси меня, Губчик, от постылого мужа, неси, горячий, далеко на полночь, по дороге, в стан лихих людишек! – шептала я в гриву.
Вот теперь можно! Теперь мы остались одни, не будет невинных жертв, и кому суждено помереть – тот помрет.
– Эге-гей! – заорала я во все горло. – А я богата, полон кошель злата! И горя не знаю, добро наживаю!
Если молва не врала, лихие не могли не услышать. Мой крик побежал далеко впереди меня, и даже Губчика обогнал. А я ревела, горла не жалела.
– Я бедовая, весела сама, доля вдовая, в золоте сума!
Лошадиный топот сзади становился все ближе и ближе. Оглянулась через плечо. Сидит в седле – спокоен, только плечом к ветру развернулся, чтоб в грудь не бил, скакать не мешал. Поводья не держит, болтаются свободно. Далеко мы от стана унеслись, пешим возвращаться – не скоро дойдешь. Только не возвращаться мне на этот раз. Ой, не возвращаться!
Дерево упало на дорогу перед самым носом Губчика, мой гнедой аж на дыбки поднялся и заржал. Уже который раз я сделала все быстрее, чем успела сообразить. Хотела в седле остаться, да стрелы подождать, только воинская выучка сама из меня поперла, не зря отец на меня столько лет потратил. И опомниться не успела, как взвилась на ноги и обнажила меч. Лихие высыпали из лесу, точно нечисть! Лишь на ком-то блистала воинская броня, остальные кутались в меха и дерюжную тканину. И началась рубка.
Сразу бросилась в гущу, чтобы стрелами не достали, и злость моя вырвалась наружу. Я не пряталась, не горбилась, под мечи не ныряла, словно была дочерью самого Ратника, которой все кругом безразлично. Странно, однако, сегодня все получалось лучше некуда. Там, где должна была помереть, получала пустяшную ссадину, где схлопотала бы рану, обходилось просто синяком. Один уже пал подо мной, а я ждала удара, что оборвет мое никчемное бытие.
Между Губчиком и Тенью Безрода пролегли считанные мгновения, а мне показалось, будто рубимся целую вечность. Меня Тенька, считай, только огладил, когда со всех четырех ног влетел в сечу и грудью разнес этих по правую сторону, тех – по левую. А на Тени сидел мрачный Безрод и двоих положил сразу же, крест-накрест. Сивый спрыгнул с коня, встал надо мною, чтобы, поднимаясь, оказалась аккурат за его спиной, и медленно, шаг за шагом, стал теснить к лесу. А когда я спиной уперлась в ствол, скосил на меня серые глаза и рявкнул:
– Лево бери!
Правшам, если случилось рубиться спиной к дереву, сподручнее лево держать. А себе Безрод взял правую сторону. Не удалось помереть быстро, – муженек помешал.
– Живьем брать! – проскрипел чей-то низкий, изрядно севший голос. – Нам золото нужно. И кони тоже. А порешим – не найдем!
Сначала порешите! Я и раньше видала, как дерутся, когда на кону стоит жизнь близких. Сивый стоял не за свою жизнь, а за мою, и лихих просто резал. О боги, до чего же красиво и остервенело рубился постылый муж! Вот ведь сволочь! Опустила бы руки и глядела, раскрыв рот, только нельзя. Я хотела умереть, а не просто дать себя зарезать. Лихие пятились, а Безрод оставлял перед собой только трупы. Три, пять, семь…
– Стрелять! – заорал тот низкий, подсевший голос. – К Злобогу всю добычу! Стрелять!
Поздно. Мечом Безрода не взяли, стрелами припозднились. Сивый отлепился от ствола и прошел лихих насквозь, ровно нож масло. Рвал, рубил, ломал…
А времени прошло – коня не расседлать. Много себе воображали, оборванцы лесные. Полагали, нет им в мече загадок, думали, все знают, все умеют. Кто-то был уверен, что просто сросся с мечом. А вот встал пред ними тот, кто на самом деле с мечом сросся, и знай только падают лихие под острым клинком, точно скошенная трава. Последнего, что кричал севшим голосом, Безрод убивал медленно и жестоко. Легонько рассек яремную вену на шее, отпрыгнул назад и ухмыльнулся. Предводитель разбойников бросил меч и все пытался руками пережать рану, да только кровь проскальзывала меж пальцев и все равно находила землю. Муженек стоял в шаге от лихого, орущего благим матом, и ухмылялся. Разбойник прекрасно понимал, что жизнь утекает сквозь пальцы, и не задержишь, и обратно не вольешь.
Я уже давно сидела на земле, под дубом, была измазана своей и чужой кровью и скалилась в лицо лихому, что как затравленная собака водил по нам глазами. Побелел, как будто внутрях больше не осталось крови, и дико завыл. Понял, что душу отдает, рухнул на колени и скривил рот. Наверное, жутко знать, что умираешь, и при этом быть в твердой памяти. Ему и больно не было, так, маленький разрез на шее. Не будь рассечена яремная вена, перетянул бы рану и дальше пошел. А кровь, словно упрямый ключ, била сквозь пальцы, и оставалось ее все меньше. Вот вам кони, вот вам золото!
Лихой рухнул наземь, лицом вниз, и отнял руки от шеи. Последний. Все разбойное воинство полегло как один. Ровно и не было.
Безрод, сидя, отирал от крови меч и холодно косился на меня. Я давно хотела его спросить: когда так быстро сражаешься, косточки не стонут? Мослы не скрипят? Сухожилия не рвутся? Сама не из медлительных, поживее многих буду, на том и жива до сих пор, но Сивый – просто молния. Мой постылый опять не дал мне умереть!
Безрод, заляпанный кровищей с ног до головы, оножив меч, перешагивая через трупы, медленно подошел. Меня качало, ровно тонкую рябину под крепким ветром, но я не убирала глаз. Как даст сейчас по морде, и будет прав! Впрочем, Безрод оставил все, как есть. И пальцем не коснулся. Добро, взятое с бою, оставил на земле. Того добра – секиры, плохие, гнутые мечи и ножи. Лошадей у лихих не было, да и зачем лошади в непролазном лесу? Награбленного добра, ясное дело, при себе не носят. Схоронили где-нибудь в укромном местечке.
Сивые волосы, мокрые от пота и крови, сосульками лежали на лбу, грязные потеки дорожками избороздили Безроду лицо, – подозреваю, что сама выглядела не лучше. Грязная, потная, окровавленная…
– Думал, мне кажется, – начал Безрод, а я, дура, никак понять не могла, куда клонит. – А теперь точно знаю. Зачем смерти ищешь?
– Не стану твоей! – выдохнула я.
– Станешь, – мрачно пообещал Безрод.
