Открыл глаза. Кто-то несет, голова на весу болтается, а душа так легка – дай волю, к звездам улетит. И боль уснула.
– Рот закрой. – Все шепотом, шепотом, но как ни шепчи, все выходит низкий голосище верховного ворожца. – Душу к звездам выпустишь, обратно не воротится.
– Больно ей у меня. Страшно. – Безрод усмехнулся. Глядит старик в самое нутро.
Стюжень осторожно внес Безрода в дружинную избу, прошел в угол. Пол скрипнул, но старый ворожец и ухом не повел. За день вои так умаялись, что, начни все доски петь разом – не проснутся. Положил Сивого на ложе, приложил руку ко лбу, и Безрод мигом провалился в сон.
Моряй едва успел отпрянуть, чтобы не столкнуться с верховным ворожцом нос к носу. Скакнул за перильца, притаился и не дышал, пока старик не ушел. Только и слышал последние слова ворожца, сказанные в небо:
– Ты, парень, князю нужен больше, чем он тебе.
Это он о ком? Кто князю нужен больше, чем князь кому-то? Что делал в избе старый ворожец? Моряй огляделся и осторожно поднялся на крыльцо, положив себе утром выйти раньше всех. Пока весь двор не истоптали. Лишь бы самого никто не заметил. А то найдется какой-нибудь зевака, станет вопросы задавать: «А куда это Моряй в ночи шастал?» Куда, куда… на Кудыкину гору!
Моряй выскочил из избы ни свет, ни заря, присел над пятачком у самого крыльца, вгляделся, покачал головой. Огромные следы так глубоко вдавлены в землю, словно ворожец кого-то нес. Кто же позволит носить себя, если только не болен?
– Ты умеешь подходить неслышно, Стюжень. – Моряй встал и оглянулся.
Ворожец вышел из-за спины, усмехнулся в бороду, кивнул.
– Это я его принес. Парень душу богам отдавал, да я придержал.
Моряй долго смотрел в выцветшие стариковские глаза. Почитай вся дружина выросла на этих глазах, без малого все прошли через его руки после сеч и рубок, и никогда ворожец не врал.
– Старик, ты ему веришь?
– Кому я верю, только богам и ведомо. – Стюжень говорил тихо, но голос рокотал, будто гром в отдалении. – А вот ты как будто уже не уверен?
Моряй помрачнел. На душе муторно, а правда прячется так, будто она вор ночной, а не дева-краса с ясным взором.
– Не ты ли на судилище рубаху на себе рвал, изрубить грозился?
– Я. – Моряй смотрел прямо, глаз не отводил. – Но я в сомненьях, старик. Не верится мне, что Безрод зло замышлял. В мыслях против князя иду. А ведь Отвада мне как отец.
– А я князю как отец. – Ворожец пожал плечами. – Значит, и я против иду. Вместе, стало быть, идем?
Из-за угла вышел воевода будить молодцев на ратные труды. Безрод, не дожидаясь побудки, вышел на крыльцо сам. Моряй глядел на него во все глаза. Вроде румянец на скулах затеплился, вроде лицом посветлел, кривится меньше. Оглянулся на ворожца. Но Стюжень исчез так же бесшумно, как появился. Оставил одного воевать со своими сомнениями. Моряй с тоской глядел в спину ворожцу и впервые завидовал седине и прожитым годам верховного. Наверное, старик не в пример легче одолевает сумятицу в душе. И откуда ему знать, что не легче, совсем не легче. Тяжелее. Ошибки больнее бьют.
Безрод бежал увереннее, чем вчера. Так же хрипел, так же свистело в груди, но уже не вело из стороны в сторону, не шатало, ноги не подгибались. Почти не подгибались. А когда воинство похватало мешки с галькой, Моряй во все глаза глядел за Безродом. Сивый вздернул мешок на плечи, недоуменно замер и повернулся. Свел брови в ниточку, глаза сузил. Оглядел каждого, кто еще не убежал. Моряй взгляд отвел, но того, что Сивый сделал потом, не ожидал никто. Безрод сбросил мешок наземь, поставил на попа, развязал веревку на горлышке, широко раскрыл – и полными горстями стал бросать гальку в мешок. Дружинные в удивлении рты раскрыли. Вот это наглость! Вчера едва концы не отдал, решил сегодня помереть! И только Моряй помрачнел и прищурился. В ночи прокрался на берег и прилично отсыпал из мешка Безрода. Дурень Рядяша такой мешок Сивому снарядил, что только на телеге и возить. Да только зря все это. Сивый не принял помощи. Посчитал за жалость. И правильно посчитал. Помощь от равного принимают, а чужак одной гордостью и жив. Всыпал обратно, как было, и показалось Моряю, что за эти горсти гальки Безрод, не колеблясь, жизнь отдаст. Кровищей изойдет, но ссыпать не позволит. И будет так же у порога принимать сапог в грудь, пока не заметит, откуда летит… Шутливого побоища до первой крови не будет. Серые глаза промозгло спокойны, в них плещется холодная решимость. Больше ничего не разобрать. И глаза-то каждый день разные, то синие, то серые! Вот ведь чудеса! Моряй в сердцах плюнул и убежал. Сегодня не его очередь сопли Безроду подтирать.
Сивый опоздал, но меньше, чем вчера. Парни только-только отправлялись давить подушки после обеда, когда двое, Безрод и Дровень ступили на двор. Безрод шатался не в пример меньше вчерашнего, да и на губах играла холодная ухмылка. Сивый задержался у порога, пропустил всех до единого, и только тогда встал на пороге. Застил свет.
– Вон от двери, душегуб. – Сапог ударил в грудь.
Безрод прищурил глаза. Успел увидеть наглый оскал Гривача и услышать его икающий смешок. Не стал сапог ловить, хотя очень хотелось. Мочи не было, как хотелось. Слаб еще. Рука не та. Поймать не поймал бы, только оконфузился. Прошел в свой угол и бревном повалился на ложе.
Все поселения на полдня пути от Сторожища обезлюдели. Селяне, прослышав о близкой войне, уходили в леса, в глубь стороны. Побитые рати со всей округи стекались к Сторожищу. Город запасался всем, чем мог.
Подошли остатки избитых млечских дружин, и княжий терем превратился в один большой военный стан. И, по-прежнему один, в стороне от всех держался только Безрод.
Перестал шататься. Пошел на поправку. Занялись молоденькой кожицей раны, шаг окреп, на лицо вернулись щеки. Он прибегал и приплывал все так же последним, но уже не отставал на полдня, как раньше. На мрачное лицо вернулась ухмылка. Дни текли за днями.
В один из дней Безрод, как обычно, сел под свой дуб на бранном поле. Вои пыхтели, бросали друг друга через спину, охаживали боевыми рукавицами и здоровенными дубовыми мечами вдвое тяжелее обычных. Тесновата стала поляна с приходом млечей. Вновь прибывшим разъяснили, кто это под дубом сидит, неровно стриженный, седой, со страшными морщинами. Или шрамами, кто его разберет. Млечи начали коситься с тем же презрением, что бояны и соловеи. А нынче, видать, Коряга и вовсе не с той ноги встал. Млеч, огромный, словно бык, едва не лопался от избытка силы. Боги, наверное, всунули в телесную оболочку всю мощь, сколько вместилось, и ходил Коряга, неуклюже растопырив ручищи. Кто-то из поединщиков нагрел Коряге загривок, и синие глаза мигом налились кровью. Млеч, как бешеный пес, подскочил к Безроду, никто и внимания не обратил – ну, попинает безродину и успокоится. Коряга одной рукой за ворот рубахи вздернул с земли уснувшего Безрода и что было дурной силы ударил кулачищем в сердце. Дуб не пустил Безрода далеко, но гул, который издало дерево, слышали все. Моряй оставил своего поединщика, опустил руки и молча покачал головой. Свел брови на переносице, крепко сжал зубы, и две вертикальные морщины прорезали лоб. Безрод не издал ни звука, но в глазах разлилось столько боли, что лицо его враз потемнело. Сивый обнял себя руками и сполз по стволу наземь.
