Когда я протер глаза, то просто не узнал округи. Перспективы искажены, расстояния нарушены, само мироздание вышелушено, как орех, и изнасиловано, будто в картине Сальвадора Дали. Особняк Софьи Романовны, «Фольксваген» перед его воротами — это было где-то далеко справа, в сотне метров; все как-то мучительно вывернуто и изогнуто. Та же участь постигла противоположную сторону улицы. Асфальт дороги размягчился, и вся-то она растянулась вширь подобно резиновому бинту, охватив пологим валиком головокружительную аномалию, поднявшуюся посреди хаоса оплотом вечной несокрушимости. Передо мной, в каком-нибудь шаге, материальный до последней песчинки, начинался крутой каменистый кряж, поросший купами карликовых деревьев и высоченными, в пояс, желтыми травами. Говорливый ручеек, играющий серебряными блестками отражений огромных звезд, вился между мшистыми валунами и выплескивал хрустальные воды мне под ноги. По длинной ступенчатой тропе, вымощенной чем-то вроде оранжевой тротуарной плитки и огороженной с одной стороны низкими перильцами, волоча ногу, карабкался ввысь Кракен. Еле-еле, будто дряхлый старик. Каждая новая ступень давалась ему различимо труднее предыдущей. Ему нужно было преодолеть каких-нибудь двести метров до небольшой открытой площадки, на которой ждала округлая короткокрылая машинка. Желтенькая, «глазастая» и чертовски симпатичная. Почти точь-в-точь «жук» Зарины. Только вместо колес — обтекаемые вздутия и потешный раздвоенный полупрозрачный хвостик над багажником. Она готова была унести Сына Неба к сверкающей под луной заснеженной вершине. А может, и выше, к звездам.
И гремел, подобно музыке сфер, лягушечий хорал.
Наша четверка стояла плечом к плечу, абсолютно зачарованная волшебной картиной, и молчала в каком-то необычайном благоговении. Потом Кракен остановился, отдыхиваясь. Взмахнул рукой, поймал порхающую над макушкой, медово светящуюся амебу и сжал в кулаке. Пространство вновь всколыхнулось. Прореха стала смыкаться.
Первой опомнилась, как ни удивительно, Зарина. Гортанно вскрикнув, она пробежала к началу оранжевой «лестницы в небеса». Откинулась всем телом назад — и тут же упруго подалась вперед. Над головой ее со свистом взвилась узкая и длинная черная полоса.
Плетью малышка орудовала с проворством матерого надсмотрщика, жизнь положившего на тренаж галерных рабов. Кракен, пойманный за шею, кувыркнулся вниз. Зарина схватила его за волосы и с недетской силой поволокла, пятясь, прочь из другого мира.
И вновь ударил оглушающий ветер, качнулось, выгибаясь волной, пространство, вырос фиолетовый скелет дерева-молнии; вновь навалилась болезненная зевота.
Когда она столь же внезапно, как началась, миновала, мироздание с протяжным вздохом приобрело первоначальный вид.
В тот же миг смолкли квакушки.
Из кухни доносилось зловещее металлическое побрякивание, какое-то напористое гудение, точно от разогреваемой паяльной лампы или примуса. Голос Железного Хромца, сбивчиво напевающего арию Ленского, перемежался кашлем. Крепко же ему наподдал Арест, подумал я. Я сидел в кресле и нервозно теребил провод от наушников. Кажется, наши доморощенные инквизиторы всерьез намерились склонить Кракена к сотрудничеству. На своих условиях. Чего бы это ему ни стоило. Сам Сын Неба валялся в ванной, крепко связанный, с кляпом во рту, и его обрабатывал Жерар. Пока что всего лишь психологически.
В комнату вбежала возбужденная Зарина, принялась перерывать ящики комода. Наконец извлекла бархатную подушечку, густо утыканную швейными иглами, торжествующе осклабилась и исчезла. Эта суета, отдающая затхлым запашком гестаповских подвалов, тревожила меня все больше. Неужели в самом деле придется присутствовать при пытках? Дьявольщина! Я встал и двинулся в ванную.
Не успел я до нее дотопать, как меня перехватил Убеев.
— Овлан Мудренович…— заканючил я дрожащим голосом.
— Ти-хо! — Он приложил палец к губам и увлек меня обратно в гостиную.
— Ты мне под дверью темницы разброд и шатание в рядах не демонстрируй! Хе-хе. Ну, чего тебе?
— Овлан Мудренович, вы в самом деле собрались вгонять ему иголки под ногти?
— О, май Год! Павля, ты спятил. Разумеется, нет. Но пленник должен почувствовать, ощутить самою шкурой и особенно тем, что под ней находится, что мы настроены более чем решительно. Иначе просто пошлет подальше. Крепкий орешек. Сразу видно — профи. Как качественно убогоньким прикинулся, а? Даже я по…— Убеев закашлялся. — Даже я поверил.
— Вы здоровы? — с беспокойством спросил я. — Может, к врачу?
— А! — Он отмахнулся. — Заринка посмотрела, говорит, все о'кей. Этот долбоежик здоровенный своим кулаком мне вроде как еще и пользу принес. После его массажа мокрота в бронхах начала отходить, что ли…
— Какая мокрота?
— Ну, со смолами, с сажей. Из-за курения образовывается. Не бери в голову, короче. Ты вот что… Если тебя наша суета пугает… Ты спать ложись.
— А шум? — сказал я.
— Тоже проблема! А наушники на хрена? Сейчас выберем что-нибудь спокойное. По классике прикалываешься? Отлично. Бетховена заведем, уснешь как младенец. Прям тут в кресле и располагайся. Покойно, мягко. Лучше, чем в кровати, ей-богу. Тем более в спальню я уже Заринку отправил. А она тебя стесняется. Ну, давай устраивайся. Во-от, а я тебя пледом укрою.
Заснуть я не заснул, но, кажется, задремал. Потом вдруг отчаянно запахло тухлятиной, и я открыл глаза. На широком подлокотнике рядом с моей головой устроился Жерар. Склонив голову на плечо, он пристально смотрел мне в лицо. Воняло от него. — Привет, зверь. Вы закончили? Что-то прояснилось? — спросил я, стягивая наушники. Классная модель — столько времени прошло, а никакой усталости.
И лежать в них оказалось вполне удобно. Надо будет такими же обзавестись.
— А то. Иначе глупо было бы…— тявкнул бес. — Только боюсь, не все, что прояснилось, тебя обрадует. Сожалею…
— Обрадует, нет — рассказывай. И, знаешь, зверь, отодвинься малость. От тебя чем-то несет.
— Это изо рта, — печально сообщил бес, даже не подумав отодвинуться.
— Зубы?
— Желудок… Паша, мне, правда, очень жаль, — сказал он, потупившись. Сопровождая слова, из его пасти вырвалось гнусно смердящее облачко.
— Да чего жаль-то? — рассердился я, морща нос. Это какого ж дерьма нужно было нажраться, чтобы в утробе так круто забродило?
— Не чего. Кого. Тебя, Паша. — Он поднял глаза. — Прости. Давайте, ребята.
Железные руки Убеева прижали меня к спинке кресла. Изо рта беса обильно потекли струи белесого душного пара. Я бы, наверное, извернулся. Да только на ноги мне навалился, сосредоточенно пыхтя, Кракен! Всей своей тушей.
Лица у всех, кроме пса, были замотаны мокрыми тряпками.
Воздуха, который оставался у меня в легких, хватило минуты на полторы. Как раз, чтобы успеть вспомнить ту массу казавшихся случайными несообразностей, что происходили последнее время с Жераром. И то, что кракены зачем-то забрали его из моей квартиры. И то, что отправляли его вместе со мной в «Скарапею», а после — платили деньги хитрому Семенычу за его «поимку». И то, что он неизменно был категорическим противником моего возвращения к Сулейману. И то, что заступался перед Стукотком за кракенов в старокошминском Дворце детского творчества. Бес был на их стороне. Вместе с другом Убеевым. С самого начала. Во всяком случае, с того момента, как услышал от меня о «Гуголе» и неземном происхождении «делового партнера» Леди Успех и Элегантность. С момента, когда сверхъестественным своим нюхом почуял, за кого стоит играть. И это, конечно, он выдал меня пришельцам после памятной ночи, во время которой я лицезрел эротику в спальне Софьи Романовны. А дешевые пантомимы с нападением беса на Кракена и Кракена на Убеева? Да такие удары, которые отвешивал Арест Хромцу, ухайдакали бы и полутонного племенного быка, не говоря уже о стареньком калмыке. А у него всего лишь «отошла мокрота». Каким же я был слепцом!
